Рассказ о непокое

Только здесь, на Тверском, восемнадцать, можно было наверняка и непременно встретиться и с каждым украинским писателем, которого забросит в Москву служебная командировка от фронтовой газеты, отпуск из части, а то и ранение в бою. И в этих встречах были не только радость свидания, не только взаимный обмен сведениями о событиях и делах на фронтах или в тылу, но и — неизменно — обмен мыслями о литературе: литературный процесс шел своим чередом. Возможно, теперь, из дали мирного времени, это может показаться странным и даже неправдоподобным — воина, оккупация, ужасы страшного лихолетья и… беседы о литературе? Но это было именно так, и беседы эти были более содержательны и горячи, чем в предшествовавшее мирное время. Литературный процесс продолжался, и обогащал его, углублял и ширил тот высокий душевный подъем, который пришел после поражений первого года войны, отступления на тысячекилометровом фронте и мрака оккупации, — высокий душевный подъем, который рождался от сознания, что народ на оккупированной земле сопротивляется, от ненависти к злобному врагу, от жажды победы и освобождения родного народа — победоносного возвращения на родную землю. Этим жил тогда каждый гражданин, и это давало ему силы для труда и борьбы, писателя же вооружало на творческие дерзания.

* * *

Потом пришло долгожданное возвращение на Украину.

Я вспоминаю Харьков таким, каким увидели его, когда на третий или четвертый день после освобождения прилетели туда с Рыльским и Панчем.

Я был тогда специальным корреспондентом "Известий" — и через два-три дня в одном из сентябрьских номеров сорок третьего года напечатал подвал "Возвращение" — так, кажется, был он озаглавлен. Три или четыре месяца после того я получал письма-отклики на этот очерк. Писали товарищи-писатели с фронтов, писали писатели, находившиеся еще далеко в эвакуации, писали друзья и знакомые, писали и вовсе незнакомые харьковчане со всех концов Советского Союза. Как горько мне сейчас, что тогда — в переездах, без постоянного места жительства — я не имел возможности сберечь эту переписку военных лет.

Литературная и художественная жизнь в только что освобожденном, совершенно разрушенном городе! Все украинские учреждения, которые падали с неба в только что освобожденный город, — падали с неба буквально, потому что транспортировались самолетами, — и не пытались соваться в центр, так как был он заминирован немцами и еще не разминирован. Временно все разместились в кварталах Краснозаводского района, разминированного в первую очередь… Нам с Панчем довелось ночевать в квартире жены известного до войны профессора-невропатолога и психиатра, который во время оккупации… принял сан попа и бежал с немцами. А в соседнем домике обитала, оказывается, мать жены… Аркадия Любченко. Вот так после радости встречи с освобожденным родным городом нас ожидало тяжелое чувство — гадливости и возмущения делами Любченко во время оккупации. Позднее, через два-три дня, когда центр был разминирован, мы с Панчем устроились где-то на Клочковской, а под редакцию "України" я реквизировал комнатку в помещении типографии на углу Пушкинской и Совнаркомовской. В сарае типографии мы нашли кипу газет, где Любченко печатал свои гнусные пасквили, и имели возможность окончательно дорисовать мерзкий портрет изменника и предателя.

Ясное дело, что поначалу с возобновлением литературной жизни пришлось подождать — во всем Харькове оказался один-единственный писатель: Михайло Майский. Смолоду рабочий-маляр, специалист по альфрейным работам, Майский в первые годы революции попал в Пролеткульт, где и испытал свои весьма ограниченные литературные возможности, позднее, в двадцатые годы, перешел в "Гарт", потом, должно быть, в ВУСПП и автоматически — в Союз. По каким-то причинам он не эвакуировался — уже не припомню, по каким именно, и при немцах… снова вернулся к своей профессии маляра-альфрейщика: работы было до черта — размалевывать и перемалевывать офицерские казино и квартиры эсэсовцев. Кажется, я напечатал в "України" что-то из записок Майского о тех днях — этим, видно, и ограничилось его возвращение в литературу; вскоре он умер.

С возрождением художественной жизни тоже не очень повезло, правда, мы разыскали художника Ермилова, ближайшего когда-то соратника Валериана Полищука в "Авангарде". Ермилов не бросил своей специальности и, кажется, как только вернулось в Харьков издательство, возобновил работу графика-оформителя книг.

Что касается более популярных видов искусства, например театра, то тут нам специально ломать голову не пришлось, потому что на это дело был определен другой товарищ: капитан Олекса Полторацкий, который вошел в Харьков с передовыми частями, отбивавшими город, был тут же из армии отозван, демобилизован и оставлен в Харькове, получив пост начальника отдела или управления искусств: театры, концерты и так далее — это входило в его владения. И работать мы начали вместе.