Рассказ о непослушном сыне

Хозяин подошёл поближе, швырнул папиросу в таз и с любопытством склонился над диваном.

— Ничего с ним не случится. А если бы и случилось, так… — он махнул рукой, — вас много.

Томек отвернулся. Он чувствовал, что ещё секунда — и он вцепится в горло этого мужика. А делать это было нельзя.

В это мгновение Янек открыл глаза и застонал. Потом веки у него снова сомкнулись, он глубоко вздохнул, и голова его свесилась набок. Зембе показалось, что Янек умер, и он отступил так стремительно, что толкнул стоявшего сзади мужика. Тот потрепал его по плечу.

— Говорю же я тебе, что с ним ничего не случится!.. До войны у меня был батрак, так его треснули кирпичом по башке почище, чем этого. Полежал две недели и снова принялся за работу. Правда, он придурковатым стал, деревьям кланялся, даже шапку снимал… — Хозяин засмеялся и опять закурил папиросу. — Кто это его так угостил? — спросил он.

— Не мне вам это объяснять. — Томек крепче сжал ствол винтовки. — Ваша шайка. Может быть, вы? А может быть, ваш сын, если он у вас есть. Может, и подкупленный хулиган. Знаем мы вас. Бедняк в наших камни швырять не станет! — Томек повторил слова, которые слышал в отряде во время доклада, и впервые понял, как много правды было в том, о чём им рассказывал Палюх.

Хозяин хлопнул себя по колену и расхохотался, на этот раз уже громко.

— Да что ты говоришь, миленький! Хорошо тебя вышколили! Мой сын, говоришь? Мой сын во всём отца слушается. Зачем вы ему дались?

— Отца слушается… — шёпотом повторил Земба. — Слушается отца…

— Что?

— Ничего. Где же теперь ваш сын находится? В хате его ведь нет?

— А тебе какое дело? Ты что, исповедовать меня пришёл?

— Может, и исповедовать. Не видно его что-то…

— В город он поехал, милый, в город. Нет его здесь, на ваше счастье, а то бы он вас отсюда живо турнул, если бы вам вздумалось ночью к нам ломиться. Мне-то, старику, всё едино, делайте, что хотите, и так и этак мало вам поможет. Но он — другое дело…

— Да что ты с ним разговариваешь? — крикнула из-за двери хозяйка. — Какое этому мерзавцу дело до нашего Юзека? Ты его сперва спроси, чей он сын! Зачем бы его сюда принесло, если бы у него был дом, как у всякого порядочного человека!

За окном вдруг стало светло. Тени от мебели переметнулись из одного угла комнаты в другой. Машина остановилась перед самой хатой и стояла теперь, не выключая огней и мотора.

Первым вбежал в хату Палюх, за ним фельдшер и два парня с носилками. На крыльце толпились вооружённые молодые рабочие.

— Можно нести, — оказал фельдшер, выпрямился и защёлкнул чемоданчик с перевязочными средствами. — Только поосторожнее! Кажется, ничего серьёзного. Его только оглушили, а рана не опасная. Осторожнее!

Палюх и Земба выходили последними. Секретарь парторганизации обернулся с порога.

— Не ждите сына к ужину, пан Соботинский. В милиции ему дадут поесть.

— Что? — Хозяин выронил изо рта папиросу. Земба остановился в дверях и внимательно его разглядывал. Томек сразу всё понял. Он даже предугадывал слова, которые сейчас произнесёт Палюх. Да, так оно и должно было быть.

— Мы его только что поймали возле леса…

— Врёшь ты, су… — Это закричала мать.

— Нет, любезная пани. Он сразу же признался, кто таков и откуда.

Палюх тихо затворил дверь. Из хаты не доносилось ни шороха.

— Ты его ранил в руку! — рассказывал Палюх, когда они с Зембой шли через сад. — Ребята сразу его нашли. Он сидел на опушке и стонал. Остальные убежали. Наши уже отвели его в милицию!

Палюх искоса посмотрел на Томека, желая разглядеть выражение его лица. Но было темно, и он ничего не увидел. Земба молчал. Машина, увозившая Янека, двинулась с места, прокладывая своими зажжёнными фарами широкий, светлый коридор над дорогой. Палюх и Земба догнали группу молодых рабочих и вместе с ними молча зашагали по направлению к лагерю бригады.

В барак, где помещалась амбулатория, вели четыре деревянные ступеньки. Земба уже в десятый раз ставил ногу на последнюю ступеньку и всё никак не мог решиться войти. Наконец он просунул голову в полуоткрытую дверь.

— Ну как?

— Лучше. — Фельдшер посмотрел на часы. — Во сколько сбор?

— В десять.

— А сейчас половина десятого. Посмотрим, может быть, и удастся. Из больницы его бы и через неделю не выписали, а у нас по-другому. Пор-рядок! — Он похлопал Томека по плечу. — Ничего, брат! Всё уладится!

У фельдшера была длинная, тёмная, клином подстриженная борода, — она теперь особенно резко выделялась на фоне белого халата. Эта борода внушала доверие. Всё же Земба спросил:

— Но это в самом деле не опасно?

— Нет. Я ведь оказал тебе! Ну, а теперь уходи, сынок, мне ещё надо с ним повозиться.

Фельдшер легонько вытолкнул Томека за дверь. Отпуская дверную ручку, Земба остановился. Сокальчик что-то кричал из глубины барака. Голос у него был слабый, но чёткий.

Томек пересек площадь и подошёл к трибуне, сколоченной из желтоватых, блестящих, свежеоструганных досок. Рядом с трибуной стоял Гай, заслонив рукой глаза. Свет большой, пятисотсвечовой лампы бил ему прямо в лицо.

— Поднимайте!