Рассказ об одном классе

— Чем «поднес», — нахмурился судья. — Кулаком?

— Пошто кулаком? Свинчаткой.

Парень замолчал. Прокурор вызвал подводчика.

— Оборони господь этакую страсть узреть. А все же довелось, истинно говорю. Только не виноватый я, пальцем до них не коснулся. Рыбу грузить — мое занятие. Погрузил, покидал в мешки — и амба. Запрягай, поехали!

Прокурор повернулся к Буруну.

— Вы подтверждаете показания Махлонова?

— Подтверждаю. У Махлонова одна функция: прислуживал. На побегушках был — подавал, приносил. Что хотите мог выполнить, хоть сапоги лизать, лишь бы деньги платили. Вот и вся его функция.

— А подручный ваш? — прокурор покосился на высокого парня. — Он что должен был делать?

— Ха! У этого никакой функции, потому что кругом дурак! — Бурун держался нагло, явно рисуясь. Понимал, что терять нечего. — Когда очкарика утихомирили, этот схватил полено из костра и хвать меня по зубам! На совесть хватил. Я уже со своей фиксой попрощался.

— С чем?

— Видите — фикса? — Бурун постучал пальцем по золотому зубу. — Не золото. На здоровый латунь надеваем. Так вот чуть фиксу не выбил мне чернявый. Здорово меня распалил. Дал я ему прилично, а он опять полез, такой настырный оказался — страсть. Еще я ему сунул, еще. Рыбу тем часом погрузили и ходу! А он, чернявенький, на подводу прыг, давай мешки скидывать. Да еще разок меня зацепил. Пришлось его пописать…

Судья с трудом установил тишину.

— Душу он мне разворошил. Я и остервенел. Вроде соображение потерял. К тому же выпили прилично. Плохо помню. Забыл…

— Не помнишь?! — гаркнул на весь зал Джоев. — Ах ты, шакал!

Судья укоризненно взглянул на директора. Бурун заторопился.

— Не буду темнить. Чего там. Просто свидетеля оставлять было никак невозможно. Я не доктор, не знаю, какое ранение смертельное, какое не смертельное. Боялся — очухается, тогда сгорим.

Процесс закончился через три дня. Предоставили последнее слово подсудимым. Подводчик канючил про лошадь, подводу, нес околесицу. Высокий парень расплакался. Бурун говорил очень тихо, не поднимая головы:

— Пусть суд дает, что положено. Искуплю работой. Больше никогда такого не допущу. Хватит. Поумнел.

Суд совещался недолго. Буруна приговорили к расстрелу, остальных к длительному заключению. Бурун опустил голову, высокий парень снова ударился в слезы, а Махлонов вскочил, затравленно озираясь:

— Не хочу! Милые, дорогие, не хочу. Простите!

В конце августа в столовой ко мне подошел Колдин. Я только что возвратился из четвертой бригады. Колчин посидел, покачался на стуле и, дождавшись, покуда я выпил компот, сказал:

— Идем. Все давно собрались. Тебя ждут.

— Куда?

— У нас собрание.

В общежитии были только наши ребята и Иван Федорович.

Осунувшийся Пшеничный сидел отдельно от всех. Левка шепнул мне:

— Старик все нам рассказал. Сейчас потребуем отчета от Ползучего!

Учитель встал. Ребята повернулись к нему. Пшеничный тоже поднялся.

— Ты можешь пока сесть. Начнем. Здесь все свои. Все комсомольцы, так что можно считать наше собрание комсомольским. Один у нас вопрос. Моральный облик комсомольца Пшеничного. Заранее оговорюсь, что наше собрание, так сказать, предварительное. Мы собрались сюда затем, чтобы поговорить откровенно с членом нашего коллектива, с комсомольцем, с воспитанником нашей школы, одноклассником. Вот он сидит перед вами. Я предлагал ему тогда рассказать все товарищам, а ему есть о чем рассказать. Пшеничный отказался. Что ж, пусть сделает это сейчас.

И Пшеничный рассказал о том, как нарочно медлил, когда шел за помощью, и о том, как жег костер. Ребята сидели пораженные. Пшеничный рассказывал подробно.

— Скажу еще. Не могу больше таиться. Я постепенно стал догадываться, что Бурун и его друзья делают какие-то комбинации. Деньги у них водились немалые, угощали и меня раза два. Но я на все смотрел сквозь пальцы, хотя должен был бы догадаться. Выходит, угощали меня ворованной рыбой, на ворованное пили…

— Поздненько ты раскаиваешься, — перебил Пшеничного Генка. — Эх, Ползучий, Ползучий! Не зря мы тебя в школе так прозвали.

— Но, ребята, вы не поверите мне, но я клянусь, что никогда, никогда в жизни не повторится. Я хочу смыть с себя пятно. Что мне надо сделать? Говорите. Я сделаю все, выполню любое приказание, пойду на любую работу, бревна в тайге таскать, ну, словом, что найдете нужным, любое…

— Да на черта ты нам сдался! — крикнул Левка. — Тебя судить надо! Эх, дать бы тебе как следует!

— Что ж, судить меня, наверное, будут. Я написал в город следователю письмо. Сейчас вам прочитаю. Вот. «Товарищ следователь, я глубоко виноват перед своими друзьями, я добровольно сообщаю о своих поступках…»

— Мы тебе не друзья, Ползучий!

— И дальше я пишу…

Но дочитать Пшеничному не дали. Поднялся невероятный гвалт. Ребята так орали, что Ползучий растерялся. Я попытался сказать, что прошло время и я лично не хотел бы, чтобы из-за меня страдал человек. Но тут ребята обрушились и на меня.

— Пойми, наконец, Смирный! — орал Левка. — Ползучий понимает, что рано или поздно, но отвечать придется, так что удумал, гад! Письмо следователю сам написал! Это когда его к стене прижали.