Рассказ об одном путешествии

Повернув дверной звонок, попадаешь в большую светлую переднюю, оклеенную бледно-желтыми обоями. Мама расписала стены громадными букетами ярких фантастических цветов. Окна четырех комнат выходили на длинный узкий балкон. Внизу, по другую сторону улицы, заросшие зеленые сады круто спускались к Сене. На противоположном берегу реки слева вонзалась в небо Эйфелева башня, стоявшая на своих четырех растопыренных ногах. Справа в голубой дымке виднелись холмы Медоны.

В самой левой комнате, вход в которую был через спальную, помещался кабинет отчима. Отчим всегда одинаково устраивал свое «рабочее место», то есть письменный стол. Небольшая стопа бумаги справа, какое-то особенно хорошее стило (в то время это был Ватерман), пишущая машинка, чашка и маленький кофейничек с неизменным черным кофе. Пахло кэпстеном. Отчим, садясь за стол, медленно набивал трубку, приминая табак большим пальцем правой руки.

В этой комнате писался роман «Сестры» (в 1920—1921 годах), ставший потом первой частью трилогии «Хождение по мукам». Здесь жили сестры Катя и Даша. И казалось, что если раздвинуть портьеры, за окном будет не вечерний, сверкающий миллионом огней Париж, а темные прямые улицы туманного Петербурга. В Кате легко было узнать маму, в Даше — ее младшую сестру Дюну. Тут же был написан прелестный рассказ «Деревенский вечер».

В тот год Париж постепенно наполнялся русскими беженцами. Появились русские издательства, журналы, начала выходить эмигрантская газета «Последние новости». Но денег это давало мало. Мама поступила на курсы кройки и шитья. Ей удавалось иногда проникать к Пакену (Диора тогда не существовало) на просмотр моделей. Художественной интуиции ей хватало, чтобы почувствовать, что будут носить в предстоящем сезоне. Она обшивала с большим успехом богатых (были и такие) эмигрантских дам, всегда предвосхищая моду.

Тем не менее денег на жизнь не хватало. Отчим ходил мрачный. Не было никаких перспектив выбраться из нищеты. И в припадке отчаяния он даже подумывал о самоубийстве.

Сразу после нашего переезда из Севра в Париж меня отдали в школу, в которую я начал ходить с первого октября. Это была известная в Париже Эльзасская школа, в некоторой мере привилегированная школа. Не знаю, как удалось маме устроить меня туда. Может быть, сыграл роль титул моих родителей? Я поступил в девятый класс. Нумерация классов была противоположна той, которая принята у нас: девятый класс был самым младшим, а первый — самым старшим. Классным руководителем был мсье Дюваш — полный краснощекий француз. Занятия проходили ежедневно, кроме воскресенья и четверга, с двухчасовым перерывом на обед. Мальчики, жившие вблизи от школы, ходили обедать домой. Те же, которые жили далеко, обедали у мадам Дюваш, которая давала домашние обеды. В маленькой квартирке Дювашей набивалось человек 20 мальчиков. Рассаживались в тесноте вокруг раздвинутого стола в комнате, в которой кроме этого стола ничего не помещалось. Во главе стола сидела мадам Дюваш с тринадцатилетней дочерью Маргерит. Прислуга приносила из кухни тарелки и передавала их в протянутые руки мальчиков. Мальчики за столом громко и красноречиво разговаривали, демонстрируя свою эрудицию и светскость. Это были настоящие маленькие французы, отличавшиеся пышностью речи и находчивостью. Только Маргерит и я молчали. Я — из-за неумения говорить по-французски, Маргерит — не знаю отчего.

После обеда все, в том числе и Маргерит, направлялись в Люксембургский сад, где играли или болтали, сидя на скамейках и поглядывая на часы в ожидании возобновления уроков. Мальчики дразнили:

— Маргерит, у тебя есть любовник?

Однажды мальчики пристали к ней:

— Маргерит, скажи же наконец, кого ты любишь?

При этом Маргерит встала в театральную позу и протянула руку, показывая на меня:

— Вот тот, кого я люблю.

Раздался хохот. Я, в смущении схватившись за голову, воскликнул:

— О-ла-ла! — не зная, как реагировать на это патетическое признание.

Учение в Эльзасской школе давалось мне с трудом. Я был рад, когда оно неожиданно, хотя и плачевно, оборвалось. Мадам Дюваш несколько раз передавала мне заклеенные письма моим родителям. Как потом выяснилось, в них содержались напоминания о необходимости внести очередную плату за мои обеды. Родители мои никак не реагировали на эти письма. Кончилось тем, что однажды, в один из четвергов, мадам и мсье Дюваш явились к нам домой. Я никак не ожидал видеть их в нашей домашней обстановке. Они сразу прошли в кабинет к отчиму. Я слышал через стену патетическую речь мсье Дюваша и громкий голос отчима, который по-русски обращался к маме:

— Скажи этому идиоту, что у меня денег нет! Нет! Нет!

Чета Дювашей удалилась без всяких результатов.

Я перестал ходить в Ecole Alsacienпе. Вскоре меня определили в только что открывшуюся русскую школу для эмигрантских детей.