Рассказ об одном путешествии

На другой день я позвонил Шуре Авксентьевой. Мы сговорились встретиться в кафе на площади Трокадеро. У нее в руке будет букетик ландышей: отличительный признак. Ведь нельзя быть уверенными, что мы узнаем друг друга. В назначенный час я сидел в кафе за одним из круглых столиков, выдвинутых на тротуар. Я вглядывался в лица проходящих мимо женщин. Вот — элегантная дама, в ее руке сумочка и зажатый букетик ландышей. Шура! Мы сидим и молча смотрим друг на друга. Как и о чем говорить?

— Ты помнишь отъезд из Москвы, бегство из Одессы? Принцевы острова?

— Да, да. — Постепенно завязался разговор. Шура замужем. За очень богатым человеком. Борис Юльевич Прегель (по-французски — Прежель). У них квартира в Нью-Йорке и собственный особняк в Париже, на авеню Иена. Мария Самойловна жива. Живет в Нью-Йорке. Брат Валя — врач. Живет и работает тоже в Америке.

— А что с твоей сестрой Ангелиной? Которую, помнишь, крошкой вывезли из Москвы. Ей было несколько месяцев от роду. За кем она замужем?

— За французским журналистом. Он (Шура понизила голос) сотрудник газеты «Либерасьон» (это очень левая газета). Ангелина (Шура перешла на шепот)... член Коммунистической партии Франции!.. У мамы был собственный дом в Париже. Ангелина, ты подумай, заселила его всякими коммунистическими организациями! И теперь бедная мама, приезжая в Париж, принуждена останавливаться в гостинице!

Шура хочет познакомить меня со своим мужем. Она пригласила меня пообедать у них в один из ближайших вечеров.

В назначенный день я сильно опоздал. Была забастовка метро и автобусов. Пришлось добираться пешком. Я позвонил у подъезда одного из особняков в фешенебельном районе города. Это был одноэтажный дом с зеркальными окнами. Ручки двери начищены до блеска. Мне отворил лакей, серьезный и бесшумный, умело принял мое пальто.

Мы сидели в большой гостиной, в низеньких креслах. Пили какие-то аперитивы. Шура скромно сидела, не вмешиваясь в мужской разговор. От Шуры, несмотря на ее уже немолодой возраст, исходил аромат женственной нежности и чистоты. В то же время на ней лежала печать, которую ставит жизнь на людях, никогда не знавших нужды. Потом мы обедали. У стены неподвижно и почтительно стоял мне уже знакомый лакей, которого авали Поль, внимательно наблюдавший за ходом обеда и бесшумно сменявший тарелки.

Встречаясь с разными эмигрантами, я не мог не заметить, что эмиграция, представлявшая некогда (в первые годы после революции) монолитное целое, теперь расслоилась. Мое поколение, выросшее уже за границей, полностью ассимилировалось с окружающей средой. Многие уже плохо говорили по-русски и имели смутные представления о России. Предыдущее поколение, поколение моих родителей, доживало свой век в одиночестве, в воспоминаниях.

Недалеко от Парижа, километрах в тридцати, находится местечко Сен-Женевьев де Буа. Там имеется дом для престарелых эмигрантов. В нем многие из них проводят последние годы своей жизни. Их жизнь состоит из воспоминаний об ушедшей молодости, о безвозвратно утерянной России. Рядом с домом — православная церковь, белая с зеленым куполом, похожая на старинные церкви Новгорода или Пскова. Было странно видеть ее на этой чужой земле. Рядом с церковью русское православное кладбище, разрастающееся с каждым годом. Черные металллические, белые мраморные кресты.

Это — мое последнее впечатление о Париже. Мой курс лекций в Сорбонне закончен. На последней лекции мне похлопали, как полагается. Профессор Гайссинский произнес теплую прощальную речь. Завершены мои встречи с друзьями моего детства. У каждого — своя судьба, Удивительно, как жизни, пересекшиеся однажды, расходятся затем в совершенно разные стороны.

Я сижу в самолете «Эр Франс». Вновь под крылом одна страна сменяет другую. Справа - ослепительное солнце, бьющее в глаза. Слева внизу — тень нашего самолета. Она плывет вместе с нами. Она похожа на темный крест, ломающийся при пересечении рек и дорог, а затем вновь спрямляющийся. По невольной ассоциации я вспоминаю кладбище в Сен-Женевьев. Кресты, кресты, кресты.