Рассказ паломника о своей жизни

В фундаментальной и весьма авторитетной Истории автобиографии немецкого учёного Георга Миша [284] рассказу св. Игнатия уделено некоторое внимание. Вот что он сообщает о том «узком» контексте, в котором возникла «Автобиография»:

«В эту эпоху <т. е. в XVI–XVII вв.> родиной религиозной автобиографии была Испания, что вполне отвечало духу католичества, проникавшему собою все явления культуры, политики и литературы. Целый ряд подобных сочинений появился здесь вплоть до середины XVII века [285], тогда как в других странах молчание царило, кажется, даже в монастырях. Один лишь Орден иезуитов оказался интернационален и в своих автобиографических произведениях» [286]. И действительно: кроме «Автобиографии» св. Игнатия Лойолы, можно указать на такие источники, как Духовный дневник блаж. Пьера Фавра, письма св. Петра Канизия и Автобиографию св. Роберто Беллармино.

Далее Миш даёт такую характеристику стиля св. Игнатия: «Процессы, происходившие в то же самое время в религиозной автобиографии в Испании, проявились сначала с односторонней остротой в исповеди Игнатия Лойолы, прежде чем найти своё полное выражение в Жизни св. Тересы [287].

<…> С характерным испанским реализмом в деталях и солдатской точностью Игнатий изображает процесс своего обращения <…>: от начального благоговения перед Богом через разнообразные самоистязания до обретения внутренней уверенности. На место средневекового преизбытка фантазии <…> здесь приходит характерное воинственно-католическое дисциплинирование жизненных порывов, которое остаётся господствующей точкой зрения в следующем далее повествовании о паломничестве, учёбе и об основании Ордена.

Однако это лишь одна сторона дела, которая — хоть и не в столь значительном объёме — налицо и у св. Тересы. Другое, более существенное — это та теоретическая объективность, с которой человек говорит здесь о своих внутренних состояниях, о своих преодолённых страстях и о своей борьбе. Метод, которого придерживался Игнатий, диктуя свою исповедь — урывками, равномерно продолжая после долгих перерывов — показывает абсолютное господство и ту предметную дистанцию, с которой он взирал на свою душевную жизнь. Почти в каждом сообщении о его обращении проявляется его метод психологического анализа».

Но можно, видимо, указать и на более «широкий» контекст «Автобиографии». Ведь для католических авторов духовных автобиографий основным источником вдохновения всегда была (и остаётся!), конечно, «Исповедь» св. Августина Гиппонского [288] (354–430 гг.). Она-то и была первым памятником высшего, «исповедального» типа автобиографии, исходной точкой той линии, которая тянется, постепенно приобретая всё более и более светские черты, от средневековых подражаний (Отлох Эммерамский, Гвиберт Ножанский и др.) через Петрарку, «Новую жизнь» Данте Алигьери и «Жизнеописание» Бенвенуто Челлини к «Поэзии и правде» Гёте, исповедям Жан-Жака Руссо и Льва Толстого.

* * *

В своём Предисловии (§ 3*) Луис-Гонсалес да Камара заявляет: «Я старался не вставлять ни единого слова кроме тех, что услышал от отца». Пожалуй, кое-кто усомнится в его правоте: пусть да Камара действительно обладал великолепной памятью — но не настолько же она была безупречна, чтобы запомнить всё дословно, особенно если учесть то, как именно он делал свои записи! Иными словами, речь идёт о достоверности передачи рассказов св. Игнатия в дошедшем до нас тексте «Автобиографии».

При чтении оригинала нетрудно заметить, что да Камара всё же произвёл (осознанно или нет) стилистическую обработку устного рассказа. Перед нами отнюдь не магнитофонная запись и не стенограмма: периоды порой слишком длинны, строятся они по законам сложноподчинённого предложения, синтаксис слишком разветвлён для устной речи… Текст, конечно же, составлен человеком, воспитанным на латинской риторике — разумеется, письменной. Даже если он и не рассчитывал «закруглять» фразы рассказчика, это получалось у него почти автоматически.

И тем не менее можно утверждать, что в основной части «Автобиографии» всё же можно почувствовать манеру рассказывать, свойственную самому св. Игнатию, а порой и услышать его ipsissima verba [289]. Например, одно и то же слово может связывать друг с другом события, далеко отстоящие друг от друга во времени и пространстве, невольно указывая на некое сродство этих событий в сознании рассказчика. Вот он говорит, что хирурги устроили ему «резню» (carneceria: § 2), а инквизиторы, по слухам, собирались учинить «расправу» (carneceria) над ним и его товарищами (§ 58). Это ясно видно и в § 33, где рассказчик, напрямую связывая друг с другом два случая, грозивших ему смертью, дважды почти дословно повторяет одну и ту же вводную фразу: «по его суждению и по мнению многих» [290].