Рассказ Служанки

– Привет, – говорит она. – Как у вас дела? – В правой руке она что-то крепко сжимает. Клок светлых волос. Она хихикает.

– Джанин, – говорю я. Но она слетела уже окончательно, она в свободном падении, она в отказе.

– Всего вам хорошего, – говорит она и идет мимо нас к воротам.

Я смотрю ей вслед. Легко отделалась, вот что я думаю. Мне ее даже не жаль, хотя должно бы. Я злюсь. Я не горжусь этим и вообще ничем. Но с другой стороны, в этом-то все и дело.

Мои пальцы пахнут теплым дегтем. Я хочу вернуться в дом, в ванную, оттираться, оттираться грубым мылом и пемзой, смыть с кожи малейший след этого запаха. Меня от него тошнит.

Но еще я голодна. Чудовищно, однако же правда. От смерти я становлюсь голодна. Может, это потому, что я опустошена; а может, так тело заботится о том, чтобы я осталась жива, все повторяла его коренную молитву: я есть, я есть. Я пока еще есть.

Я хочу в постель, хочу заняться любовью сию секунду.

Я думаю про слово смаковать.

Я бы лошадь съела.

Глава сорок четвертая

Все вернулось в норму.

Как я могу называть это нормой? Но по сравнению с утром это – норма.

На обед был сэндвич – сыр на черном хлебе, стакан молока, сельдерей, консервированные груши. Обед школьника. Я все съела – не торопясь, но наслаждаясь вкусом, роскошными оттенками на языке. Теперь я иду за покупками, как всегда. Мне даже хочется пойти. Есть некое утешение в рутине.

Я выхожу через заднюю дверь, иду по тропинке. Ник моет машину, фуражка набок. На меня не смотрит. Мы теперь стараемся друг на друга не смотреть. Наверняка мы этим что-то выдаем, даже на виду у всех, даже когда никто не видит.

Я жду Гленову на углу. Она опаздывает. Наконец я ее вижу – красно-белое пятно ткани, словно воздушный змей, идет ровным шагом, который выучили мы все. Я вижу се и поначалу ничего не замечаю. Потом, когда она приближается, я вижу: с ней, кажется, что-то не так. Она не так выглядит. Изменилась как-то неопределимо; не покалечена, не хромает. Как будто усохла.

А когда она подходит еще ближе, я понимаю, в чем дело. Это не Гленова. Тот же рост, но худее, и лицо сероватое, а не розовое. Она подходит вплотную, останавливается.

– Благословен плод, – говорит она. Ликом мрачна, осанкой грозна.

– Да разверзнет Господь, – отвечаю я. Стараюсь не выказать удивления.

– Ты, наверное, Фредова, – говорит она. Да, отвечаю я, и мы начинаем нашу прогулку.

А теперь что, думаю я. В голове кипит, это плохие новости, что с ней стало, как мне выяснить, не показав, что сильно интересуюсь? Нам не полагается дружить, привыкать друг к другу. Я пытаюсь припомнить, сколько времени Гленова на этом назначении.

– Нам ниспослана хорошая погода, – говорю я.

– И я с радостью ее принимаю. – Голос безмятежный, сухой, непроницаемый.

Мы минуем первую заставу, больше ничего друг другу не сказав. Она молчалива, по и я тоже. Что она – ждет, что я начну, что-то открою, или она правоверная, внутри себя погружена в медитацию?

– А Гленову перевели, так скоро? – спрашиваю я, хотя знаю, что нет. Я ее видела утром. Она бы сказала.

– Я Гленова, – отвечает женщина. Аптечная точность. И, разумеется, она Гленова, новая, а Гленова, где бы она ни была, больше не Гленова. Я так и не узнала ее настоящего имени. Вот так и теряешься в океане имен. Теперь ее сложно будет найти.

Мы идем в «Молоко и мед» и во «Всякую плоть», где я покупаю цыпленка, а новая Гленова – три фунта гамбургеров. Везде, как водится, очереди. Я вижу нескольких женщин, которых узнаю, мы обмениваемся беско-

нечно малыми кивками – показываем друг другу, что известны хоть кому-то, что пока существуем. За дверями «Всякой плоти» я говорю новой Гленовой:

– Надо сходить к Стене. – Не знаю, па что я рассчитываю; может, проверить ее реакцию. Я хочу знать, одна ли она из нас. Если да, если я смогу это понять, вдруг она сможет объяснить, что же случилось с Гленовой?

– Как хочешь, – отвечает она. Равнодушие или осторожность?

На Стене висят три утренние женщины, всё еще в платьях, все еще в туфлях, всё еще с белыми мешками на головах. Руки развязаны, одеревенело вытянулись вдоль боков. Голубая в центре, красные по бокам, хотя цвета потускнели; они будто увяли, обтрепались, как мертвые бабочки или тропические рыбы, высохшие на берегу. Лишились глянца. Мы стоим и молча смотрим.

– Да будет это нам напоминаньем, – наконец говорит новая Гленова.

Я сначала молчу, поскольку пытаюсь сообразить, о чем это она. Возможно, о том, что это напоминание о несправедливости и зверствах режима. В таком случае мне нужно сказать да. Либо, наоборот, нам следует делать, что велят, и не впутываться в неприятности, ибо иначе нас накажут по заслугам. Если она об этом, мне нужно сказать хвала. Ее голос мягок, монотонен, подсказок никаких.

Я рискую.

– Да, – говорю я.

На это она не отвечает, хотя краем глаза я ловлю колыханье белизны, как будто она мельком на меня глянула.

Мгновенье спустя мы разворачиваемся и отправляемся в долгий обратный путь, подстраивая шаг, идем как бы в ногу.