Рассказ Служанки

Я знаю, где я. Я бывала здесь с Люком, вечерами, давным-давно. Тогда здесь была гостиница. Теперь она полна женщин.

Я смотрю на них, замерев. Здесь я могу смотреть, могу озираться: никакие белые шоры мне не помешают. Голова моя, избавленная от шор, удивительно легка; будто лишена груза – или веса.

Женщины сидят, расхаживают, гуляют, приваливаются друг к другу. Среди них затесались мужчины, толпа мужчин, но в форме или в костюмах они так похожи друг на друга, что служат просто фоном. Женщины – наоборот, тропические, разодеты ярко и празднично, в одежках всех мастей. На некоторых наряды, как у меня, – искры и перья, открытые бедра, низкие вырезы. Другие в старомодном дамском белье, коротеньких ночнушках, кукольных пижамках, изредка – в прозрачных неглиже. Некоторые в купальниках, цельных или бикини; одна в трикотажном, груди прикрыты большими раковинами гребешка. Некоторые в спортивных шортах и топиках, еще кто-то – в тренировочных костюмах, как из телевизора – в обтяжку, с пастельными вязаными гетрами. Несколько женщин даже в костюмах спортивных заводил – гофрированные юбочки, громадные буквы на груди. Им, видимо, приходится мириться с этим смешением жанров – что удалось уволочь или приберечь. Все в макияже, и я понимаю, до чего отвыкла видеть его на женщинах: мне кажется, глаза их чересчур велики, чересчур темны и мерцают, губы слишком красны, влажны, окровавлены и блестящи; или, с другой стороны, чрезмерно клоунские.

На первый взгляд в этой сцене есть радость жизни. Словно маскарад; все они – точно дети-переростки, разодетые в находки, выуженные из сундуков. Есть ли тут веселье? Не исключено, однако их ли это выбор? По виду не разберешь.

В этой комнате ужасно много ягодиц. Я от них отвыкла.

– Как будто в прошлое вернулся, – говорит Командор. В голосе удовольствие, даже восторг. – Видишь?

Я пытаюсь вспомнить, таково ли взаправду было прошлое. Я уже не уверена. Я знаю, что все это в нем содержалось, но коктейль почему-то выходит иной. Кино о прошлом не равно прошлому.

– Да, – говорю я. Ощущения мои непросты. Эти женщины явно не ужасают меня, не шокируют. Это праздные, я их узнала. Общественная мораль их отрицает, отрицает само их существование, и однако вот они. Уже что-то.

– Не пялься, – говорит Командор. – А то тебя раскроют. Веди себя естественно. – И опять ведет меня вперед. Другой мужчина видит его, приветствует и нацеливается пробраться к нам. Рука Командора стискивает мое плечо. – Спокойно, – шепчет он. – Держи себя в руках.

Нужно, говорю я себе, просто не открывать рта и прикидываться идиоткой. Вряд ли это настолько уж трудно.

Командор сам беседует за меня – с этим мужчиной и с другими, которые подходят следом. Обо мне почти ни слова – это и не требуется. Говорит, что я новенькая, и они смотрят на меня, и отмахиваются от меня, и совещаются о своем. Маскировка действует, как задумано.

Он не отпускает моего плеча; он говорит, и его позвоночник незаметно выпрямляется, расправляется грудь, все очевиднее прорывается в голосе бойкость и шутливость юности. Он хвастается, соображаю я. Хвастается мной перед ними, и они это понимают, они достаточно благопристойны, не распускают рук, однако разглядывают мою грудь, мои ноги, словно почему бы им и не поразглядывать. Но еще он хвастается передо мной. Красуется: вот какая у него в этом мире власть. Он нарушает правила у них под самым носом, показывает им нос, и ничего ему за это не будет. Может, он уже отравлен, как говорится, властью, уже достиг той стадии, когда начинаешь верить, будто незаменим и потому вправе делать что угодно, абсолютно все, чего душа пожелает, все на свете. Дважды, когда ему кажется, что никто не замечает, он мне подмигивает.

Весь этот спектакль – ребяческое бахвальство, притом жалкое; но такое я могу понять.

Когда это ему наскучивает, он уводит меня снова – к пухлому цветастому дивану, какие прежде ставили в гостиничных вестибюлях; я даже помню эти розовые цветочки арт-нуво на темно-синем фоне.

– Я подумал, у тебя, наверное, ноги устали, – говорит он, – в этих туфлях. – Это правда, и я ему благодарна. Он усаживает меня, садится рядом. Обнимает за плечи. Ткань его рукава скрежещет по голой коже, за последнее время отвыкшей от прикосновений. – Ну? – говорит он. – Что скажешь о нашем маленьком клубе?

Я снова озираюсь. Мужчины тут не однородны, как мне сперва почудилось. У фонтана сгрудились японцы в светло-серых костюмах, а в дальнем углу – всплеск белизны: арабы в этих своих длинных халатах, платках, полосатых головных повязках.

– Это клуб? – спрашиваю я.

– Ну, между собой мы его называем так. Клуб.

– А я думала, это строго запрещено.

– Официально, – говорит он. – Но, в конце концов, все мы люди.

Я жду развития темы, но Командор тему не развивает, поэтому я спрашиваю:

– То есть?