Рассказ смоленского дьякона о нашествии 1812 года

Кузнец тотчас же из-за воза как прицелится в офицера – и выстрелил. Мы глядим, офицер вот так закатился – и оземь с коня; конь ускакал, а солдаты французские тоже уходить врассыпную в рощу. Тогда наши ободрились и погнались их поодиночке ловить. Переловили и перебили человек шесть-семь, если не больше. Убитых принесли, всех их (и офицера) раздели донага. Вещи попрятали подальше на возах под другой поклажей, а нагие трупы все вместе свалили в кустах в большом овраге, поблизости. Потом стали ужинать.

После ужина, как стемнело, мне опять захотелось поглядеть на убитых; я с товарищами, с другими ребятами и пробрался в овраг; говорю им: «давай, еще посмотрим убитых!»

Отыскали мы их; лежат все вместе голые и в крови. И офицера красивого мы сейчас узнали. Смотрим, а он еще дышит. Глаза закрыты, грудь такая мужественная, высокая и дышит тяжело так. Мы сейчас побежали назад и сказали об этом; пошли люди и прикололи его ихним же, кажется, штыком.

Так мы спаслись и от неприятеля, и с помощью Божией даже победили его. Только, опасаясь оставаться дольше в этом месте, ночью же тронулись в путь и благополучно прибыли в Медынский уезд и там пробыли до самого изгнания неприятеля из России и до водворения порядка.

Тогда и тем мужикам, которые во время нашествия бунтовали и грабили, пришлось отвечать за эти дела. Петр Матвеевич вернулся из ополчения и узнал обо всем от батюшки и от других людей.

Собрали крестьян перед крыльцом.

Петр Матвеевич вышел в мундире и спросил:

– А кто из вас хотел мне брюхо балахоном распустить? Выдавайте виновных, а не то всем хуже будет.

Долго не выдавали мужики виновных. Наконец выдали. Петр Матвеевич тут же перед крыльцом велел их наказать. И секли их так сильно, что уже идти они сами не могли, и домой их отнесли на рогожах».

Так кончил отец дьякон свой рассказ.

– Жестоко! – заметил я ему в заключение; но и тогда, несмотря на всю молодость мою и на искреннее человеколюбие, я замечание это сделал задумчиво и нерешительно. Вопреки всем «обязательным» принципам либерального московского студента 50-х годов, я чувствовал, что грозная расправа деда моего была все-таки гораздо лучше, чем безнаказанная рубка чужих карет, чем пытка почтенного священника и даже чем угрозы «распустить балахоном брюхо» дворянину, который очень многим пожертвовал для войны, снарядив на свой счет и даже несколько сверх средств своих отличный отряд ополченцев; сам, несмотря на поздний возраст свой, пошел на войну и даже отдал немедленно в военную службу 16-летнего единственного сына и наследника своего, которого он желал бы хранить, как зеницу ока.

Тогдашняя «интеллигенция» России была сурова до крайности к подвластным и подчиненным своим; но она и себя не жалела, когда дело касалось государства.