Рассказанное в пустыне

Красные демоны жажды атаковали меня; и началась лихорадка и бред, полный пустыни с фантасмагорическими тенями. Эоны я убегал от ужасных древних Тварей, властвующих над пустыней и протягивающих мне зелёные, соблазнительные чаши с кошмарным безумием, Своими белыми как кость руками. И, хотя я убегал, Они всегда преследовали меня; и я слышал Их невнятный говор вокруг себя в воздухе, оборачивающимся кроваво-красным пламенем.

В пустыне встречались миражи; там были прозрачные озёра и подёрнутые рябью берилловые пальмы, всегда парившие на недосягаемом расстоянии. Я видел это в перерывах моего бреда; и каждый раз они были видны в подробностях, показываясь всё зеленее и отчётливее; но я считал это иллюзией. Однако, оно не исчезло, не отступило, как прочие; и в каждом перерыве моей омрачённой видениями лихорадки оно приближалось всё больше. И, полагая это всего лишь миражом, я приблизился к пальмам и воде; и великая темнота пала на меня, словно паутина забвения из рук последнего Ткача; и я лишился зрения и сознания.

Проснувшись, я волей-неволей подумал, что умер и нахожусь в уединённом укромном уголке Рая. Несомненно, трава, на котором я лежал, и качающаяся зелень вокруг меня, были прекраснее земных; и лицо, которое склонилось надо мной, принадлежало самой молодой и самой милосердной гурии. Но когда я увидел, что мой раненый верблюд пасётся невдалеке и ощутил пробуждающуюся боль своей собственной раны, я понял, что всё ещё жив; и что этот воображаемый мираж был настоящим оазисом.

Ах! чистой и нежной, как настоящая гурия была та, которая нашла меня лежащим на границе пустыни, когда верблюд без всадника пришёл к её хижине среди пальм. Увидев, что я очнулся от обморока, она принесла мне воды и свежих фиников, и улыбалась, словно мать, когда я ел и пил. И, лишь тихо вскрикнув от ужаса и жалости, она умастила мою рану унимающими боль целебными бальзамами.

Её голос был так же нежен, как её глаза; а её глаза были как у голубей, обитающих неподалёку, в долине мирры и кассии. Когда я немного ожил, она поведала мне своё имя – Нерия; и я счёл его более прекрасным и мелодичным, чем имена наложниц султана, прославленные в песнях и легендах о давних временах. Она рассказала, что с младенчества жила со своими родителями среди пальм; а теперь её родители умерли, и для неё не было ни одного собеседника, кроме птиц, которые гнездились и пели в зелёных кронах.

Как мне рассказать о жизни, которая теперь началась для меня, пока заживала рана от копья? Как мне поведать о невинном изяществе, детской красоте, материнской нежности Нерии? Это была жизнь, далёкая от всех лихорадок мира и свободная от любой грязи; она была бесконечно сладкой и безопасной, словно во всём времени и пространстве не было никого, кроме нас и ничего, что могло бы потревожить наше счастье. Моя любовь к ней и её ко мне, были неизменны, как цветы и плоды пальм. Наши сердца были обнажены друг перед другом, без тени сомнения или нерасположения; и наши рты соединялись так же просто, как розы, соединённые вместе летним ветром.

Мы не чувствовали ни голода, ни потребностей, кроме тех, которые вполне удовлетворялись хрустальной колодезной водой, пурпурными фруктами с деревьев и друг другом. Нам принадлежали рассветы, изливавшиеся через просвечивающий изумруд ветвей; и закаты, янтарь которых падал на чистые цвета газона, более изящного, чем бухарские ковры. Нам принадлежала божественная однообразность удовлетворения, нам принадлежали поцелуи и нежность, всегда одинаково сладостная, но безгранично разнообразная. Нам принадлежала дремота, навеянная ясными звёздами и ласки без отвержения или сожаления. Мы не говорили ни о чём, кроме нашей любви и пустяках, наполнявших наши дни; и всё же, слова, которые мы произносили, были глубже, чем важные рассуждения учёных и мудрецов. Я больше не пел, я позабыл свои оды и газели[3]; ведь сама жизнь стала музыкой.

Летопись счастья без происшествий. Я не знаю, сколь долго я жил с Нерией; ибо дни сливались вместе в сладкой гармонии мира и восторга. Я не помню, много или мало их было; ибо времени коснулось это небесное волшебство и больше не было временем.

Увы! тихий ропот недовольства, рано или поздно просыпающийся в груди счастливца, слышный сквозь главную мелодию небес! И так пришёл день, когда этот маленький оазис больше не выглядел безмерным раем, о котором я мечтал, когда поцелуи Нерии стали словно мёд, слишком часто вкушаемый, когда её грудь стала миррой, слишком часто вдыхаемой. Однообразие дней больше не было божественным, отдалённость стала не безопасностью, но узилищем. За окаймлённым деревьями горизонтом реяли опаловые и мраморные грёзы о легендарных городах, которые я искал в прошлом; и голоса славы, звучащие, словно у наложниц султана, взывали ко мне далёким, обольстительным журчанием. Я стал печальным, тихим и смущённым; и, видя изменения, происходящие со мной, Нерия тоже опечалилась, и смотрела на меня глазами, темневшими, как ночные колодцы, в которых задержалась единственная звезда. Но она не издавала ни звука упрёка или увещевания.