Рассказчица

– Вы понимаете, что это чистый эгоизм с вашей стороны? Я должна рискнуть своей свободой. Вообще-то, вы хотите, чтобы я загубила свою жизнь ради того, чтобы вы могли свести счеты со своей.

– Не в том дело. Никто ничего не заподозрит, если какой-то старикашка загнется.

– Убийство – это преступление, на случай если вы забыли за прошедшие шестьдесят восемь лет.

– Ах, но, видите ли, именно поэтому я ждал кого-то вроде вас. Если вы сделаете это, то совершите акт милосердия, а не убийство. – Он смотрит мне в глаза. – Знаете, Сейдж, прежде чем вы поможете мне умереть, я хочу попросить вас еще об одном одолжении. Я прошу вас сначала простить меня.

– Простить вас?

– За то, что совершил тогда.

– Не у меня вы должны просить прощения.

– Да, – соглашается он. – Но они все мертвы.

Шестеренки медленно вращаются, пока в голове у меня не складывается четкая картинка. Теперь я понимаю, почему он избрал меня для своей исповеди. Джозеф не знает про мою бабушку, а большей еврейки, чем я, ему в этом городке не найти. Я тут вместо родственников жертвы, ожидающих вынесения смертного приговора преступнику. Есть у них право требовать справедливого суда? Мои прадедушка и прабабушка погибли от рук нацистов. Делает ли это меня, по доверенности, подходящей для роли мстителя?

В голове эхом отдаются слова Лео: «Я не знаю, как остановиться». Его работа – мщение? Или правосудие? Различие между тем и другим минимально, и, когда я пытаюсь сосредоточиться на нем, оно становится все менее четким.

Раскаяние может принести умиротворение убийце, но как насчет жертвы? Я, может, и не считаю себя еврейкой, но неужели я все равно несу ответственность за своих родственников, которые были религиозны и погибли из-за этого?

Джозеф обратился ко мне, так как считает меня другом. Потому что он в меня верит. Но если просьбы Джозефа оправданны, человек, с которым я подружилась и которому доверяла, – кукла из театра теней, игра воображения.

Я чувствую себя глупо, надо было мне лучше разбираться в людях.

В тот момент я даю себе обещание: я узнаю доподлинно, был ли Джозеф Вебер эсэсовцем. И если все-таки был, то, как именно он умрет, решу я сама. Я обману его, как он обманывал других. Я выжму из него информацию и скормлю ее Лео Штайну, так что Джозеф сдохнет в камере.

Но ему об этом знать незачем.

– Я не могу простить вас, – спокойно говорю я, – пока не узнаю, что вы сделали. Прежде чем я соглашусь на что-нибудь, вы должны как-то подтвердить свое прошлое.

На лице Джозефа отображается облегчение, едва ли не осязаемое, почти болезненное. Глаза его наполняются слезами.

– Фотография…

– Ничего не значит. Насколько я могу судить, на ней вообще не вы. Или она куплена на eBay.

– Понимаю. – Джозеф смотрит на меня. – Значит, прежде всего, вам нужно узнать мое настоящее имя.

Если Джозефа удивляет, что я вскакиваю и прошу его показать, где туалет, он не подает виду. Спокойно проводит меня по коридору в маленькую уборную с обоями в крупных розах и маленьким блюдом с несколькими кусками фигурного мыла в прозрачных обертках, так и не снятых.

Я включаю воду в раковине и вынимаю из кармана мобильник.

Лео Штайн отвечает после первого же гудка.

– Его зовут не Джозеф Вебер, – задыхаясь от волнения, говорю я.

– Алло?

– Это я, Сейдж Зингер.

– Почему вы шепчете?

– Потому что прячусь в уборной у Джозефа.

– Я так и думал, что его зовут не Джозеф…

– Да. Его имя Райнер Хартманн. С двумя «эн» на конце. И еще я знаю дату его рождения. Двадцатое апреля тысяча девятьсот восемнадцатого. «В один день с фюрером», – сказал он.

– Значит, ему девяносто пять, – подсчитывает в уме Лео.

– Кажется, вы говорили, для них не существует срока давности.

– Верно. Девяносто пять – это лучше, чем покойник. Но откуда вы знаете, что он не врет?

– Я этого не знаю. Но вы узнаете. Введите его в базу данных, и посмотрим, что получится.

– Это не так просто…

– Это не может быть так уж сложно. Где ваш историк? Попросите ее.

– Мисс Зингер…

– Слушайте, я сижу в уборной у старика. Вы говорили, что с именем и датой рождения карточку легче найти.

Он вздыхает:

– Посмотрим, что я могу сделать.

В ожидании ответа я спускаю воду. Два раза. Я уверена, что Джозеф, или Райнер, или как там его теперь называть, размышляет, не провалилась ли я в унитаз, а может, он решил, что я мою голову в раковине.

Минут через десять я слышу голос Лео:

– Райнер Хартманн был членом нацистской партии.

Я ощущаю странную эйфорию, понимая, что дело пошло, и в то же время свинцовую тяжесть в груди, ведь слова Лео означают, что стоящий за дверью человек замешан в массовых убийствах. Я испускаю глубокий вздох.

– То есть я была права.

– Его имя нашлось в материалах Берлинского архива, да, но это не означает, что мы можем прижать старика, – говорит Лео. – Это только начало.

– А что будет дальше?

– Там увидим, – отвечает Лео. – Что еще вы можете узнать?

Мне как будто ножом по горлу резанули.