Расскажи мне о море

Говорил, когда приходилось или если мои слова могли что-то изменить. Например, просил Пялянга в холодные дни не спать под лестницей веранды. «Сегодня хазри принесет морозы, дедушкино радио сообщило. Спи в будке, не то заболеешь».

Признавался дедушке Асаду, что не люблю говорить еще и потому, что чувства в слове теряют волшебство. «Мама обижается на меня, деда. Говорит: „Ты мучаешь меня молчанием“. Как ей объяснить, а? Не хочу потерять волшебство! Все вокруг только и делают, что попусту болтают». Дедушка советовал отвечать либо добром, либо никак. «Финик, если будешь отвечать злом, его станет больше».

Он называл меня наблюдателем. «Сейчас тебе интереснее наблюдать за происходящим, но наступит время, и ты станешь рассказчиком. Будь готов к изменениям. Знаешь ли ты, что за жизнь человека меняется даже структура мозга?»

* * *

С трепетом ждал летних каникул – дней долгожданной свободы. Можно долго гулять, засиживаться допоздна со взрослыми, слушая их беседы, и чаще обнимать Пялянга. Мы с ним будем сидеть под тутовым деревом, следя за движением облаков, которые, сливаясь, превращаются в белое море.

В преддверии очередных каникул мама сообщила, что посылает меня в летний лагерь в трехстах километрах от Абшерона – на другой конец страны, где леса, реки, горы. «Тебе надо общаться со сверстниками. Сыновья дядя Алика тоже едут». Я воспротивился, крикнул: «Не поеду!» Мама рассердилась. «Мы все решили! Директор лагеря – папин друг, там будет хорошо».

Какая разница, что вокруг, если не можешь быть собою.

Не дослушав, убегаю в комнату, запираю дверь, выключаю свет, будто лег спать, обдумываю план побега. «До конца учебы четыре дня, потом меня отправят в тюрьму с головастиками Алика. Пора действовать».

Спустя три дня не вернулся из школы. Сел в автобус и поехал в отдаленный и малолюдный поселок Абшерона. Теплицы, дома престарелых, горбатые скалы. Заброшенные маяки. Поселился в одном из них. Невысокий, квадратный, белого камня, с винтовой лестницей внутри и узким окном, подоконник которого стал моей кроватью. На маяке жили я, чайки и бриз Каспия.

Там пробыл четыре дня. Мог бы и дольше, если бы меня не обнаружили полицейские у продуктового магазина.

Девяносто шесть часов абсолютной тишины и свободы. Часто о них вспоминаю. В заброшенном маяке нашел утешение – оказывается, оно возможно не только в объятиях родного человека, но и в стенах, которые принято называть неодушевленными.

Часы напролет сидел на подоконнике, смотрел на каспийский горизонт. По морю плыли корабли с железными контейнерами.

Там не звучал предрассветный азан, который я привык слышать из нашей с братом комнаты; не росли оливковые и инжирные деревья, в тени которых отсиживался в жару; не пахло молотым фундуком и дрожжевым тестом, из которых бабушка испечет шекербуру. Там было все иначе – ни прошлого, ни будущего. Меня будто отрезали от привычного. Сначала боялся, но преодолевал страх и учился жить настоящим.* * *

В рюкзаке бутылка воды, два зеленых яблока, бублик, вяленая хурма, блокнот и ручка. Достаю бублик, собираюсь его надкусить. На подоконник слетает чайка. Живет на крыше маяка со своими птенцами. Назвал ее Вьюна. Голодна.

Отламываю половину бублика, крошу в ладонь. Вьюна жадно ест. Второй день на Каспии непогода, чайкам не выловить рыбы. Оставшуюся часть крошек птица ухватывает клювом, несет на крышу. Птенцам. Вспоминаю о маме. «Не грусти, Финик. Вы скоро увидитесь».

Вынимаю блокнот с ручкой, пишу о «своем» береге, что недалеко от нашего дома. Легчает. «Бумагу переводишь! Даже Вьюна, знай она буквы, ни за что не прочла бы твою дребедень». Отгоняю сомнения, продолжаю писать.

В мои мысли приходит суфий Нияз. «Не слушай сомнений, Финик. У тебя не с ними разговор. Есть ты, твои записи, твоя дорога, ошибки, подвиги – вот на что ты должен смотреть. Я верю, что когда-нибудь твои строки станут лечить, вдохновлять. На самом деле ты пишешь для себя. Чтобы что-то понять, взрастить и отделить от себя. Если взращенного не отдать, оно будет жечь изнутри».

* * *

Тетя Роза берет меня за руку – резко, жестко, не так, как всегда, – и ведет за собой. Накидывает на шею фиолетовый шарф (скрывает под ним шрам, оставшийся после операции на щитовидке), молчит. Если тетя Роза ничего не говорит, значит, жди нагоняя. Мне не страшно. Мыслями я еще там, на маяке. «Интересно, как Вьюна? Надо отвезти ей бубликов».

Выходим со двора. Дверь остается открытой, жалостливо поскрипывая на усиливающемся ветру. Нам преграждает дорогу стадо белых овец, пастух ведет их в загон. Скоро Курбан-байрам, ни одна не выживет. Люди будут скупать их, как горячие бублики, и забивать под надзором муллы с верой в то, что жертвоприношение обезгрешивает в глазах Всевышнего.