Расскажи живым

Еще задолго до семи часов больные и медики столпились в подъезде корпуса. Здесь, не выходя наружу, хорошо слышно радио. Пока репродуктор молчит. Теплый, сырой воздух проникает со двора через открытую дверь. Вместо обычных вечерних заморозков, сегодня оттепель, туман ест снег и слышно, как частые капли падают с крыши и булькают в лужах.

— Тихо! — прикрикнул кто-то, — начинают!

Из репродуктора послышался голос Блюменталь-Тамарина. Медленно, загробным голосом, будто читая панихиду, рассказывает о гибели шестой армии.

— Командующий шестой армией фельдмаршал фон Паулюс, сражаясь рядом со своими гренадерами, погиб. В знак скорби в Германской империи объявлен трехдневный траур

В репродукторе что-то щелкнуло, он замолк. Трансляция закончена. Но никому не хочется уходить.

— Хо-о-ро-шая передача, — удовлетворенно протянул кто-то из стоящих рядом.

Еще не успели в полной мере осмыслить все значение сталинградской битвы, но уже гордая радость светится в глазах! Впервые за долгие месяцы плена из уст самих немцев услышали о их поражении.

Долго не можем уснуть, делимся впечатлениями или молча смакуем радость победы под Сталинградом.

В последующие дни приходят новые слухи об успехах наших войск. Каждому ясно: гибель гитлеризма неизбежна. Люди улыбаются при встрече друг с другом, да и внешне мы изменились: голову держим прямее, сутулимся меньше

Радиотрансляции прекратились. Комендатура лагеря заметила вредное влияние сообщений о «героической гибели шестой армии». Но у гражданского населения всегда самые свежие сведения о фронте: они слушают Москву и Лондон. И если не Юзеф, старик-кочегар, то кто-нибудь другой заносит последние новости в лагерь. Поляки ненавидят оккупантов. Уже тысячи заложников-поляков повешены и расстреляны. Совсем недавно гестапо в Белостоке расстреляло тринадцать человек — видных врачей и учителей. Зеленский, рассказывая об этом, называл фамилии погибших.

За побег переводчика вахткоманду наказали, многих послали на фронт. Среди часовых за проволокой появились новые лица. Новые немцы появились и в лагере, среди помощников Шоля. Теперь за каждым отделением закреплены унтер-офицер или ефрейтор для постоянного наблюдения. Они могут явиться в любое время, произвести поверку людей, выяснить, нет ли чего подозрительного. Они же составляют сведения о численности больных и медперсонала, без их осмотра умерших не выносят из корпуса.

В воскресенье старший ефрейтор, прикрепленный к туберкулезному корпусу, проверяя количество пленных, зашел к нам. Пересчитав, записал в маленький блокнот. Худосочный со шрамом во всю щеку, хромает, на груду у него планка с колодками наград, ленточка за ранение. По тому, как он медленно складывает блокнот, видно, что он не торопится, и, может быть, те прочь поговорить.

— Wo?[21] — спрашивает у него Круглов, показывая на рубец от ранения и в пространство, на восток.

— A! — понял ефрейтор. — Front!

— Ja, Front, aber wo?[22]

Ефрейтор нахмурился и объяснил как мог, что разговаривать с пленными запрещено, а о фронте — особенно. За это его снова могут послать в окопы, а он уже сыт войной, у него есть дети, жена. Вынул из пухлого бумажника пачку фотографий. С одной смотрит молодая женщина, рядом с ней две девочки и мальчик. На другой — дети среди игрушек. Он показывает и остальные. Такого же формата, как и семейное фото, на такой же бумаге... порнография. Я впервые вижу порнографические открытки, и меня поражает отталкивающая непривлекательность голых тел в безобразных позах, скучные лица, повернутые к объективу. Никакой тайны, ни следа страсти... одна только работа. Такое же чувство удивления и брезгливости испытывают все, и когда Протасов вернул открытки и не стал просить, ефрейтора, чтобы он показал остальные (еще с дюжину, наверно, осталась не просмотренной), тот понял, что его осуждают. Уши покраснели, он явно недоволен невниманием к его коллекции. Взял со стола пачку фотографий, нервно засунул в бумажник и положил во внутренний карман мундира.

— Я солдат, — говорит он, застегивая пуговицы. — Воевал, а сейчас хочу пожить. А кроме работы, еды и баб меня ничего не интересует. — Хромая, пошел к двери

Тщедушный фриц возмутил всех,

— Каракатица он, а не солдат! — ругается Протасов. — Хотя бы фотографии жены и детей положил отдельно.

— Культуртрегеры[23]... Э-эх! — Каплан в сердцах пнул ногой табуретку и отошел к окну.

Со дня на день ожидается отправка людей из лагеря. Говорят, что отправят много медиков и тех больных, кто хоть мало-мальски годен для работы. Увезут на запад, подальше от своих, которые, может быть, с каждым днем все ближе и ближе.

Снега уже нет, земля отогревается в лучах апрельского солнца. В канаве, что вырыта между рядами проволоки, полно воды. Среди пожухлой прошлогодней травы робко пробиваются темно-зеленые лепестки. Еще немного времени и везде зазеленеет, тогда под каждым кустом беглый человек найдет себе приют.

— Пойдемте, Павел Петрович, выйдем ни воздух, — предлагаю я Круглову. — Сегодня польская пасха. Слышите, звонят в хорощском костеле?