Расскажи живым

Кузнецов поверил.

— Мы готовы, — сказал он. — Надо только день выбрать. Я вас познакомлю с двумя дружками. Вы будете четвертым, если ребята согласятся.

— С дружками? — спрашиваю я, недоумевая, почему, в таком случае, четвертый, а не пятый. Кузнецов, Тинегин, еще двое и я

— А Тинегин?

Глаза Кузнецова недобро сверкнули.

— А он, что, опять говорит что хочет бежать? О нем у нас разговора нет, мы его уже знаем! Он нам побег сорвал!

— Как сорвал?

— Да так! Договорились, время назначили, когда ползти на проволоку. Ждем его, а он не показывается. Пробрался я к нему, а он, вижу, аж дрожит от страха. Просится: сегодня, говорит, не могу! Вон, говорит, какой ветер, темень, давайте, говорит, завтра. Пока мы его ждали, да я уговаривал, светать стало. Спрятал я ножницы и вот опять сидим. — Кузнецов отшвырнул палку к забору.

— Да... — Я не знаю, что и сказать.

Кузнецов помолчал и энергично добавил:

— Ничего не говорите Тинегину о побеге! Слышите?!

— Как решите! — в тон ему отвечаю я, все еще не понимая, почему Тинегин отказался от побега. Помолчали немного, спрашиваю:

— Какие у вас ножницы?

— Обыкновенные, пехотные. Пробовал: секут толстый гвоздь, не только проволоку.

— У меня приготовлены коптилка и небольшая карта.

— Карта-а? Правильно! А коптилка зачем?

— Из нашего корпуса есть ход в шестой. Я лазил. А там проволока близко.

— Это еще надо обдумать. Тут тоже проволока недалеко. Мы уже наблюдали. На участке между нашим корпусом и комендатурой меньше часовых.

— Ну, как вы решите. Еще поговорим об этом.

— Да, пора идти в корпус, — Кузнецов захромал к дверям.

В радостном волнении возвращаюсь к себе. С этого дня душевная приподнятость не оставляет меня. Есть цель, есть надежда! Что бы ни случилось, все лучше, чем прозябание. Двум смертям не бывать, а одной не миновать! Уже иначе смотрю на окружающее. Часовые, полицаи, Шоль, пустая баланда, пулеметные вышки, голод — все это меньше угнетает, чем прежде. Это минет! Перетерпим!

Захожу иногда в палату к парализованному Зеленскому. Тут как будто ничего не изменилось. Живут одним: сведениями о фронте. Здесь знают больше, чем где-нибудь в другом месте лагеря. Недаром забегают сюда друзья Зеленского: сообщат свежую лагерную новость, узнают, что думает «академик» о том или ином событии. Если Зеленский разрешает, то я шарю в стружках его дырявого тюфяка, достаю сложенную газету, кладу ее за пазуху и ухожу в свою одиночку.

Сопоставляя сводки нескольких номеров газет, можно сделать вывод, что крупных военных операций в июне не было. Может быть, идет перегруппировка войск с обеих сторон? Много вранья обо всем, особенно о нашей армии и советских людях. Устаю и от перевода, и от душевной тоски. Прочтя статью, чувствую себя оплеванным.

В каптерку постучался больной из ближайшей к коридору палаты.

— К вам идут! — крякнул он а дверь.

Едва удалось сложить газету а сунуть ее в щель между полом и стеной, по коридору послышались громкие шаги. Вошел Шоль.

— Чем занимаетесь? — Быстро окинул взглядом полупустой чулан.

Не успел ему ответить, как он уже залез ко мне в карманы гимнастерки и, ничего там не найдя, прощупал и прогладил бока и брюки. Подбежал к столу, перевернул одеяло и тюфяк. Не обнаружив ничего, злобно погрозил пальцем:

— Газеты читаешь? Смотри-и!

— Нет у меня газет! — развел я руками, опомнившись от молниеносного обыска.

Диплом, зашитый в клеенчатый мешочек вместе с картой, лежит в тюфяке, хорошо, что Шоль не нащупал.

Несколько дней не хожу к Зеленскому, стал осторожней в разговорах с персоналом в больными. Изо дня в день тренируюсь в ходьбе. От окна до двери семь шагов. Туда и обратно — четырнадцать. Повторить сто раз — и это уже почти километр. Чтоб не сбиться со счета, при возвращении к окну гвоздем царапаю на подоконнике.

Кузнецов сам подошел ко мне и сообщил, что ребята согласны включить меня в группу.

— Только Сахно сейчас болен. Надо выждать.

— Что с ним?

— Немного рука распухла, в рубце что-то нарывает. Температура...

— Если сегодня температура не снизится, вы мне скажите, постараюсь порошки достать хоть несколько.

— Скажу.

Смотрю на исхудавшее лицо Кузнецова, на его лоб в ранних морщинах, и у меня срывается:

— Скорей бы уж!

— Понятно, лучше скорей, а то еще в транспорт попадем.

После обыска зашил диплом в подкладку куртки, чтобы не потерять, а карту прячу отдельно, в щель, под подоконником. Она уже порядочно потерлась в сгибах, но бумага толстая и на ней хорошо видны дороги и населенные пункты Восточной Польши, Белосток и окружающие его районы. Карта у меня давно. Однажды, когда работал в туберкулезном корпусе, забрался на чердак, там в мусоре нашел несколько страниц из школьного атласа.