Расскажи живым

Вобса только так и называют: «Чисто-чисто». «Расходись, ребята, вон Чисто-чисто идет!» — и все знают о ком речь. Каждый день унтер-офицер рано приходит из комендатуры и делает утреннюю проверку. Стуча сапогами, он почти бежит по коридору, через каждые пять шагов крича: «Чисто! Чисто!» Парабеллум и тесак шлепают его по жирным бедрам, а поблескивающий серебристый погон со змейкой как бы говорит окружающим: «Ничего, что моему хозяину за пятьдесят! Он еще послужит великой Германии!» Как и все тюремщики, Вобс питает слабость к чистым полам и блеску своих сапог. Если это в порядке, значит и кругом порядок. Сопровождающий Вобса солдат из охраны распахивает дверь каждой комнаты, Вобс вскакивает туда с криком «Чисто-чисто!», быстро обшаривает взглядом стены, пол и заключенных и торопится дальше. Задержки происходят для того, чтобы, приперев к стене санитара, забывшего убрать с дороги ведро с водой, ткнуть его кулаком в живот, а когда тот мотнется головой вперед, ударить еще и в лицо. Тогда к крикам «Чисто-чисто» прибавляется:

— Schweinehirt![7]

Больные лежат на грязных тюфяках, без простынь и наволочек...

— Чисто! Чисто! — стучат сапоги унтера Вобса.

...завшивели, их негде и нечем помыть...

— Чисто! Чисто! — хриплым голосом кричит унтер-офицер.

...голодают. Их нечем лечить. Каждый день похоронные дроги все полней нагружаются трупами.

Но что до этого унтеру?

— Чисто! Чисто! — противный голос бьет в уши, жирное тело Вобса катится дальше.

Это поведение немца с его страстью к чистому полу и равнодушием к больным, которые уже не в вилах убивать вшей на своем теле, настолько дьявольски жестоко, нечеловечно, что я задумываюсь: люди ли они, — и Вобс, и вся вахткоманда? Или они с другой планеты, вроде тех уэллсовских марсиан, которые, спустившись на землю, всех уничтожали?

Рядом с корпусом лазарета расположена баня — низкое каменное строение, совершенно не пострадавшее при бомбежке. Немцы его забросили. Стоит ли из-за пленных возиться, топить баню? Советским военнопленным отказано в получении помощи от международного Красного Креста. Жителей окрестных деревень не допускают с передачами. Никакой помощи русским! А перемрут, так что за беда?

Но пленные думают не о смерти, а о жизни, о том, как бы «дождаться наших», или, после удачного побега, пробраться к своим. Все живут надеждой на завтрашний день. Смерть рядом, но пока ты жив — жива и надежда. Мало ли что может случиться завтра! Может убьют Гитлера? Или же начнется наступление нашей армии? Или вдруг откроется второй фронт? Что даст завтрашний день — посмотрим! А сегодня там, на свободной земле, всенародный праздник — 7 ноября. Миллионы людей в оккупированных странах желают победы русской армии. Только на нее надежда. «Господи, дай силы России!» — молят близкие к отчаянию люди. А кто верит в победу с помощью реальных сил, в откровенных беседах говорят о больших материальных и людских резервах Советского Союза, об огромных просторах, в которых увязнет немецкая армия. Не сегодня, так завтра, — а перелом на фронте наступит. И снова оживают утихшие было разговоры о том, что наши взяли Смоленск и продвигаются к Витебску, а некоторые утверждают, что и Витебск взят.

Яше принес махорку, завернутую в бумажку, всего на несколько закруток, бережно положил на подоконник, предупредил;

— До вечера не трогать! А кто возьмет без спроса, останется баз носа!

Зная его характер, мы улыбаемся: он и на обидное слово неспособен.

Вечером побрились кто чем мог, причесались. Пришел Щербинин, наш неунывающий москвич, крепко пожал всем руку, поздравил с праздником. Один лишь его приход улучшает настроение, он наверняка расскажет что-нибудь хорошее. И, верно, сегодня у него добрая новость. Пленные, которых водят из лагеря на работу в город, рассказывают, что в эшелонах с ранеными немцами все больше обмороженных.

— Это, товарищи мои, си-и-мпто-о-мы! — говорит он, подняв палец. — Зима-то ведь только начинается!

Поговорили вспомнили довоенную жизнь. Яша первым начал песню:

Глухой неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной,
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой.

Кроме него знают слова Баранов и Щербинин в сразу подхватывают последние строчки каждого куплета, а он в такт машет правой рукой с несгибающимся средним пальцем и со стороны кажется, что у него маленькая дирижерская палочка. Вот он запел песню, которую я знаю и люблю:

А жене скажи, что в степи замерз,
И-и любовь ее я с собой унес...

Щемящая тоска давит горло. Встал, отошел к окну. Полоса безжизненного электрического света стелется вдоль проволоки. Через равные промежутке видны бревенчатые опоры пулеметных вышек. «Уйду!» — с каким-то ожесточением сказал я себе. Ни минуту почувствовал, что в своем стремлении на волю я сильнее, хитрее часовых, всей системы проволочных оград. Уйду, уползу!

— Долго не стойте у окна, — напомнил Баранов, подойдя. — Часовой увидит вашу тень, может выстрелить.