Рассказы

Понтон покачнулся под тяжестью «ЗИСа», когда Толя Костенко въехал на мост через Иртыш. Покручивая «баранку», он задумался, кого напоминали ему глаза официантки, подававшей окрошку в излюбленной шоферами чайной ─ они были большие, серые и грустные.

─ А! Они были точно такие же, как у Тани…

Мысли его перебил сидящий рядом в кабине постоянный грузчик Толи, Кульчицкий Гриша:

— Пассажиров будем брать?

— Ну, их к черту, — пробурчал Толя, — инспекция рыскает по всем дорогам, спасу никакого нет. Сашку Синягина на прошлой неделе за пассажиров на полсотни целкачей оштрафовали. Мало того, на нюх проверяют: если водкой разит, прощай права!

— Нынче строгости пошли, — снова начал примолкнувший было грузчик, — однако надо бы взять на заправку в Сосновском: у меня в кишках вроде бы ветер ходит… А вот и они! — он воскликнул, указывая на целый ряд всякого люда, с котомками и корзинами расположившегося, сидя вдоль канавы.

Все они, увидев приближавшуюся машину, вскочили и застыли с поднятыми руками.

— Эх, была не была! Что с тобой поделаешь!

— Сажай их, Гриша.

Это заняло немного времени, и машина помчалась дальше.

Ровная, гладкая, без бугорка, без впадины степь. Прямая, стрелою уходящая вдаль дорога. И широка дорога сама по себе, а наезжено вдоль неё еще дорог — только несметно богатая землею, просторами страна может позволить себе такие дороги…

Едет шофер час, другой, «жмет» скорость; стрелка спидометра дрожит между полусотней и шестьюдесятью километрами в час, а все кажется, что ничто кругом не изменилось, что напрасны усилия, что пространство смеется и, отступая перед машиной, стоит невидимой стеной…

На такой дороге шофер автоматически правит рулем, а мысли витают его далеко.

Толины мысли унеслись в прошлое — в другую степь — более цветистую, где в синем мареве таяли курганы, белели низенькие хаты, где мирно и тихо, как степная река в заросших травою и камышом берегах, протекала до войны его, Толина, жизнь. И там Толя тоже «гонял машину». В жаркий летний день Толя, весь почерневший от пыли, остановился у крайней хаты небольшой деревушки и развязно, точно видавший виды «прожженный» шофер, крикнул девушке, набиравшей воду из колодца:

— Дай попить, красавица!

И когда, утолив жажду из поставленного перед ним ведра, поднял глаза на девушку, то вдруг точно испугался: серые большие, немного грустные… глаза, пепельные косы… И лицо, которого Толя не мог бы описать точно так же, как он мог не сказать, что именно ему нравится в песне…

Робко и тихо он спросил:

— А как тебя звать?

— Т-т — Таня, — запнувшись, на первом слоге и, вся покраснев, девушка подхватила ведра и быстро, без оглядки, побежала домой.

— А меня зовут Толей! — крикнул он ей вслед и, точно оглушенный, слегка пошатываясь, направился к своей машине.

С этого началось… С тех пор, если только назначение не уводило в совершенно другую сторону, у него всегда отыскивалась надобность совершить крюк, иногда — ой, какой большой! — в деревушку Тани…

Любовь их была хороша именно тем, что без всяких изломов и искусственных ускорений она медленно росла, разливаясь, как утренний рассвет; что оба они, со всею восприимчивостью юности, остро переживали каждую фазу этого рассвета.

Свадьба должна была состояться осенью. Но вместо ожидаемой, спокойно деловитой, с веселыми свадебными колокольцами, румяной, добродушной, щедро урожайной осени, пришла совсем другая осень: гудели в облаках гитлеровские стервятники, полыхали по ночам зарева горящих городов и сел, запрудились людом пути-дороги… Скорбь и ужас, словно два гигантских призрака, шли с запада на восток.

И Толя дрался… Не на жизнь, а на смерть. За эти самые просторы, что сейчас расстилаются перед ним, за леса и рощи, за горы и долы и сияющее завтра своей Родины, напряженно строящей счастье будущего…

Сперва еще приходили от Тани письма. Потом они прекратились, и черная тоска грызла Толино сердце, когда он, вымотавшись на бесконечных фронтовых дорогах, валился вечером наземь от усталости. Помогала солдатская песня. Особенно одна. Случалось темной ночью где-нибудь в разрушенной хате, в блиндаже или у костра всплачется гармонь, кто-то запевает:

Далеко-далеко, где кочуют туманы,
Где от легкого ветра колышется рожь,
В низком домике ты, у степного бурьяна,
Одиноко и тихо, как прежде, живешь…

И тогда видел Толя и этот низенький дом, и бурьян, и плетеный тын, на прутьях которого сушились потемневшие горшки, яблони и груши в садике… И все это, как синею мглою, было окутано его мечтою, от чего как бы испускалось тихое сияние… И сияние приобрел и сам облик Тани, стоящей у тына, и серые глаза её смотрели на него с невыразимой грустью…

— Никак милиционер стоит на дороге, чтоб ему пусто было! — выругался вдруг Толин грузчик и точно шершавой ладонью сгреб все его воспоминания, возвратив к неприятной и жестокой действительности. Толя видит, что грузчик был прав: человек в форменной одежде был ясно виден на некотором расстоянии.