Рассказы

Жена Сабу Ивановича спит рядом, на другой кровати, свесив белые руки. В волосах бигуди. А только что, во сне, она была повязана платком... Сынишка хныкал, просил, чтобы бабушка сделала талкан со сметаной. Да он увидит талкан и в рот его не возьмет! «Мука?» — спросит. И приснится же такое...

Светает. Улица за окном начинает наполняться гулом и грохотом, словно осенью ток в деревне. Шины шуршат и шуршат по асфальту, будто кто-то подливает масло в огонь очага на свадьбе. Иногда стекла звенят по-комариному — проехал мимо ЯЗ или МАЗ. Простучал по рельсам трамвай. Молочный завод напротив — там все гудит и гудит, дребезжит и дребезжит. И это дребезжание ни на минуту не прекращается — на машины грузят бутылки с молоком и кефиром.

Сабу Иванович ложится снова, но сон уже не идет к нему.

Эх, деревня... Подумать, как до нее далеко!

— Ой-уй, Алтыш! Теленок сосет свою мать, теленок сосет! Прогони теленка! — раздаётся женский крик, такой резкий и громкий, что, кажется, вокруг вздрагивают тайга и скалы.

— Чылбы-ы-ы-ыр, ой-ий, Чылбы-ыр! Люди, кто видит Чылбыра? Чылбыр, бегом домой! — разносится по всей деревне.

А как только кончат доить коров, деревня сразу наполняется стуком: все толкут талкан. «Тунг-танг, тунг-танг, тунг-танг», — перекликаются деревянные ступы. В этой перекличке слышны и другие звуки: «тирс-тырс, тирс-тырс» — выбивает на улице хлыстом какая-нибудь старуха свою шубу; «вжик-вжик-вжик» — выскребают где-то тупым ножом казан из-под молока...

Сабу Иванович закрывает глаза и видит перед собой черную точку-родинку на белом подножии горы Кедегор. Эта родинка и есть его деревня. Вот точка начинает расти, и Сабу Иванович уже различает покрытую корой лиственницы избушку с неровными углами, щелястыми жердяными стенами, с пристроенным прямо к сеням, чтобы выгадать стену, сараем для коровы. Под окнами высится конус аила. Вот на его-то месте Сабу Иванович и перекатывался во сне с бока на бок по народному обычаю. И правда, однако, углубление под аилом до сих пор не заровнялось. Аил был построен лет за шесть до рождения Сабу. Он так и простоял на одном месте, пока Сабу служил в армии. Некому было переносить его: отец не вернулся с фронта, а братьев у Сабу не было. Земляной пол выбился до того, что когда входил незнакомый человек, то, перешагнув порог, оступался и едва не падал. Старик Калтар прямо говорил: «Э-э, внук ты мне, и в мыслях я всегда держу, что надо к вам зайти, да боюсь ваш порог переступить...»

Этот сон все равно когда-нибудь должен был ему присниться. Многие годы желанной мечтой Сабу было достать ячмень, ячмень, из которого толкут талкан, — единственную в те далекие годы пищу, с которой ты сыт, а без которой голоден. Что бы он не сделал тогда ради ячменя, что бы не испытал ради одной только чашки зерна?!

Сабу вечно ходил с грязными, заскорузлыми руками, на которых растрескались ногти. Разве могла быть его кожа белой, если каждый день он проводил в поле: то колоски собирал, то капканы ставил на сусликов и кротов, чтобы досыта наесться их мясом? Чистым был разве что указательный палец правой руки: им он размешивал талкан в чае или молоке, им же запихивал талкан в рот. «Ух, вы, неряхи, — брюзжал учитель, — воды, что ли, нет умыться?»

Большой палец на левой руке Сабу Ивановича без ногтя и не сгибается. Один раз, когда он толок талкан, от неловкого удара пестом несколько зерен вылетело из ступы и рассыпалось по земле. «Такой большой, а до сих пор не умеет толочь!» — прикрикнула мать. Сабу рассердился, поднял пест высоко над собой и хотел ударить изо всей силы, чтобы еще больше рассыпалось зерен. Опустил пест с маху... а что было дальше, не помнит. Пришел в себя: палец весь в крови, а ноготь уже посинел.

Ступа была надтреснута. Когда в ней толкли, нужно было закрывать край тряпкой, чтоб ячмень не просыпался. И пест для Сабу был слишком тяжел, не хватало у него силенок взмахнуть им больше пяти раз — подводило, как говорится, живот. Он всегда выпрашивал другой пест — у Кошмока, соседа. И ростом Сабу тоже был маловат — приходилось становиться на чурбан, и уж тогда — «куп и куп, тунг и танг».

А мать смотрит: «Бата-а, вот радость-то, вот радость. Оказывается, вырос мальчик. Раз хватает силы толочь талкан, значит, стал мужчиной...»

Толочь талкан — радость, а вот доставать ячмень... Только покажутся там-сям на снегу черные проталины, все село с мешочками, с ведрами выходит на поля собирать прошлогодние колоски. Стоя на коленях, люди беспрестанно, как в молитве, нагибаются к земле. От сырой студеной земли трескается кожа на руках, деревенеют пальцы, Талкан из ячменя, добытого с таким трудом, серого цвета, приторный на вкус.