Рассказы 1960-80-х годов

— Потом тележку операторскую таскал с халтурщиками, нас на месяц наняли... А за углом — гастроном... Потаскаешь весь день, зайдешь. Кому не понравится?

Шурыгин на этот раз промолчал, а отрок Владимир продолжал доклад:

— Я фотокарточку матери собрался послать. Она... — замялся Володя, а потом решительно соврал: — ...в доме отдыха, в Цхалтубо... Меня кинооператор снимал. Он купил аппарат «Практику» и снимал меня, чтоб аппарат проверить... Мать очень беспокоилась, как я лето провожу...

Оператор снял меня, когда я стойку делал на руках на его тележке... А когда я карточку у него брал, то получилось, будто я эту тележку над головой поднял, как штангу, честное слово... Ну, я купил конверт, а на карточке написал: «Мама, твой сын встал на ноги»... А потом разозлился и написал правду: «Мама, твой сын встал на руки»...

— Очень ты правдивый, — сказал Шурыгин, дядя Ольги.

— Нет... Я не очень правдивый... Но сейчас правдивый.

— Димитрий!.. — позвала Шурыгина жена его Люся.

И Шурыгин вышел из комнаты.

В окно светила июльская луна, такая ясная и контрастно проявленная, что если присмотреться, то можно разглядеть, как по ней ползает луноход. Нервы, нервы. Очень нервный двадцатый век, последняя его четверть.

Вернулся Шурыгин и сказал:

— Жена мне велела на тебя не давить, а велела дать тебе таблетку... Давай глотай.

— Не надо... — сказал Володя.

И успокоился. Почти.

— Потом съемку закончили и объявили воскресник... чтоб устроить вечер отдыха. Встреча с артистами этой картины и композитором. Фильм покажут, буфетик, бутерброды с сырокопченой колбасой, танцы и пение... Солдаты обещали прийти...

— Какие солдаты?

— Или суворовцы... Не знаю... Их тоже снимали... Это ж не всесоюзный субботник или там воскресник... Это просто школу убрать, верно? А киногруппа деньги перерасходовала, объявление повесили: воскресник... А потом воскресник отменили... Народ объявление читает и расходится... Мне смешно... Не о том я все говорю... не о том... — сказал Володя и замолчал.

— Ну, не говори... спи, — сказал Шурыгин. — Утром потолкуем.

Повернулся, поскрипел диваном и задышал.

Все не то, и все не о том. А как расскажешь?

Володя лежал на раскладушке и глядел в потолок, на котором печатались мимо летящие фары... Мимо, все мимо, а как расскажешь?

Разве расскажешь, как он вышел из-за угла и видит — опять она во дворе стоит, Ольга ее звали, он потом узнал. Все разошлись со школьного двора («Кто перенес воскресник? — спрашивают. — Почему?..»). А все же разошлись, а она не уходит.

— Ты чего здесь стоишь?.. Уходи... Видишь, отменили воскресник? — сказал Володя.

— А кто отменил? — спросила она.

— Не знаю,— сказал Володя.

А ведь это он, Володя, воскресник отменил. Только сказать не посмел. Все вышло удивительно глупо. В общем, дурь одна и ничего более. Когда Володя с остальными халтурщиками в гастроном шли мимо школы, Володя взял да и написал фломастером поперек объявления: «Воскресник переносится на понедельник»... А как раз завтра, в понедельник, вся киногруппа выкатывается насовсем из школы. Насовсем, навеки, навсегда... Как об этом расскажешь?

— Нельзя отменять, — сказала Ольга. — Сегодня вечер отдыха, а полы грязные.

...Сначала он просто смотрел ей вслед, как она шла по школьному двору, — складненькая — и подумал вдруг: жаль, что не учится в нашей школе.... Сидела бы за соседним столом и чуть впереди, а он бы смотрел ей в щеку, а она бы чувствовала это и стеснялась... Почему он это представил? Неизвестно. Дурь одна и ничего более...

...Потом он орал на нее, и довольно визгливо, когда она пришла от дворничихи с ведром и тряпкой и он понял, что эта дура собирается действительно мыть полы в школе. Одна.

— Да ты знаешь, сколько метров квадратных в коридорах? А зал? Хочешь, подсчитаю в среднем, хочешь? В среднем! Хочешь?! Дура, брось ведро! Какого черта ты должна отдуваться за всех, за чью-то глупость?!

Но он-то знал, что это была его глупость. А как расскажешь? Володе никогда не удавалось сказать главного слова, все вокруг да около...

— Уходи! Не дам я тебе полы мыть, отдай ведро!

Но она только обогнула его, как телеграфный столб, и пошла по коридору четвертого этажа прямо к залу; жаль, что она не из нашей школы.

— Ну зачем ты это делаешь, зачем?

— Полы ведь грязные, — сказала она.

Полная дура! Даже не дура, а ослица какая-то.

Володя спустился вниз, и сторожиха спросила его:

— Ведро брать будешь?

Потом они молча, не обращая внимания друг на друга, мыли пол в бесконечном зале, в двух бесконечных его концах, и Володя понял, что клеши его вельветовые уже никогда не будут иметь первозданного вида, потому что их пришлось подкатать. А снять их Володя стеснялся: плавки стандартные, с медной бляхой и ноги худые и белые, как вареная петрушка. А ему хотелось, чтоб ноги были волосатые и кривые от верховой езды и на них перекатывались бугры мышц, а не стоять в вельветовых клешах посреди лужи.

— Ты обжимай воду-то... обжимай тряпкой, — сказала она. — Иначе не соберешь...