Рассказы

— Летите прочь, пока еще не поздно. Летите прочь!

А они все кружились и кружились. Казалось, на своих бесшумных крыльях они принесли с собой тишину и лунный свет…

— У меня два короля, — сказал Стенли. — А у тебя хорошие карты?

— Очень хорошие, — ответила Берил.

Линда перестала раскачиваться и поднялась. Стенли оглянулся:

— Ты что, дорогая?

— Ничего. Пойду поищу маму.

Она вышла из комнаты и, стоя на нижней ступеньке лестницы, позвала: «Мама!», но голос матери ответил ей с веранды.

Луна — та самая, которую Лотти и Кези видели, сидя в фургоне возчика, — была совсем круглая: и дом, и сад, и старая женщина, и Линда — все купалось в ее ослепительном блеске.

— Я все смотрю на алоэ, — сказала миссис Ферфилд. — Кажется, в этом году оно будет цвести. Посмотри туда, на верхушку. Что это — бутоны или свет так падает?

Они стояли на ступенях и смотрели, и вдруг высокий травянистый вал, на котором росло алоэ, взмыл как волна, и алоэ поплыло, словно лодка с поднятыми веслами. Яркий лунный свет сверкал на поднятых веслах, точно капли воды, а зеленая волна поблескивала росой.

— Тебе тоже это кажется? — сказала Линда матери тем особым голосом, которым женщины говорят между собой ночью, точно во сне или из глубокой пещеры. — Тебе тоже кажется, что оно приближается к нам?

Ей мерещилось, что ее вытащили из холодной воды и посадили в лодку с поднятыми веслами и мачтой, покрытой распускающимися почками. И сразу же быстро-быстро заработали весла. И она поплыла вперед над верхушками деревьев, над лугами и темными зарослями вдали. И она кричала гребцам: «Скорее! Скорее!»

Это видение казалось ей явью, а то, что нужно было идти назад в дом, где спали дети, где Стенли и Берил играли в крибидж — только сном.

— По-моему, это бутоны, — сказала она. — Пройдемся по саду, мама. Мне нравится алоэ. Мне оно здесь больше всего нравится. Я уверена, что буду помнить его долго, когда все другое уже забудется.

Она взяла мать под руку, они спустились по ступенькам в сад и, обойдя зеленый островок, пошли по дороге, ведущей к воротам.

Взглянув теперь на алоэ снизу, Линда заметила, что листья заканчиваются длинными острыми шипами, и при виде их сердце ее ожесточилось… Ей положительно нравились эти длинные острые шипы… Никто не осмелился бы приблизиться к такой лодке или преследовать ее.

«Даже мой ньюфаундлендский пес, — подумала она, — которого я так люблю днем».

Потому что она действительно любила его; он ей нравился, и она восхищалась им и уважала его бесконечно. Больше всех на свете. Она знала его насквозь. Он был такой правдивый, такой порядочный и, несмотря на всю свою житейскую опытность, ужасно простодушный: ему было так легко угодить и его так легко было ранить.

Если бы только он не кидался на нее так, не лаял бы так громко, не смотрел бы на нее таким страстным, жадным взглядом. Он был для нее слишком силен. Она всегда, с самого детства, не выносила тех, кто на нее бросался. Иногда он бывал ужасен — да, ужасен. И тогда ей было нелегко сдержать себя и не закричать, срывая голос: «Ты убиваешь меня!», — и хотелось говорить самые грубые, полные ненависти слова.

— Ты же знаешь, как я слаба. Ты не хуже меня знаешь, что у меня больное сердце. Доктор сказал тебе, что в любую минуту я могу умереть. Я родила тебе уже троих…

Да, да, все это было так. Линда высвободила свою руку из-под руки миссис Ферфилд.

При всей своей любви, и уважении, и восхищении она его ненавидела. А каким нежным он бывал всякий раз потом, каким покорным, каким внимательным. Он готов был сделать для нее все что угодно; ему так хотелось послужить ей… Вот она говорит ему слабым голосом:

— Стенли, зажги, пожалуйста, свечку.

И в ответ раздается его радостное:

— Сейчас, дорогая, сейчас… — Он выпрыгивает из постели так, словно ради нее готов сейчас же прыгнуть на луну.

Никогда еще ей не представлялось все так ясно, как в эту минуту. Тут были все ее чувства к нему, точные и определенные, и каждое из них было настоящим. И это другое чувство — ее ненависть к нему — тоже было настоящим, как и все остальное. Она могла бы разложить их по маленьким пакетикам, а потом отдать Стенли. Ей очень хотелось вручить ему самый последний, в виде сюрприза. Она так ясно представила себе его глаза, когда он открывает этот пакетик…

Она стиснула скрещенные руки и беззвучно рассмеялась. Как нелепа жизнь— смешно, просто смешно. И вообще, откуда эта болезненная привязанность к жизни? «Это и впрямь болезнь», — думала она, издеваясь и смеясь над собой.

«К чему я так берегу себя, словно сокровище какое-нибудь? Я буду все так же рожать детей, Стенли — все так же зарабатывать деньги, дети и сады будут все расти и расти, и в садах будут целые флотилии алоэ, чтобы мне было из чего выбирать…»

Сперва она шла, опустив голову, ни на что не глядя. Потом бросила взгляд на небо и вокруг себя. Они стояли возле деревьев — возле красной и белой камелий. Как красива была пышная темная листва, омытая лунным светом, и круглые цветы, которые притаились в ней, словно красные и белые птички. Линда сорвала листок вербены и смяла его, затем протянула руки матери.