Рассказы

Я хотел вступиться за маму, но очередное недавнее упреждение «Если ты еще посмеешь…» удержало меня. «Только отчаянней распалю — и наврежу маме!» Так я самооправдал и самоутешил себя.

— А это бумага для писем, — все-таки пояснила мама. — Здесь и конверты с марками. И с моим адресом. Сама написала, чтоб облегчить… Пиши мне, пожалуйста, каждую неделю… если будет возможность.

— А почему не каждый день или не каждый час? — отреагировала жена. — Не удивлюсь, если вы нас разыщете и станете напоминать по телефону, чтобы он «сходил на дорожку».

Не мешало бы встрять. Но я вновь рассудил в пользу смирения: только раздую костер!

— Как раз из детского санатория Миша писал каждый день. Без всякой моей просьбы. И мы с ним будто не разлучались.

— Лучше бы он, вместо этих эпистолярных глупостей, не разлучался со скрипкой. Может, вышел бы толк!

— Из него вышел толк: я сыном довольна. Быть первой скрипкой в таком оркестре… Благодаря ему ты стала второй!

— Благодаря ему?! Да я фактически уступила ему свое место. Если хотите знать…

— Мой сын в чужих местах не нуждается!

Мама в обиду меня не давала. А я ее?

— Не надо, мама. Ты несправедлива: зачем противопоставлять?

Получилось, что я поддержал Регину, — и мама, внезапно вспылив, хлопнула чемоданной крышкой. Такого никогда не случалось. Многолетний молчаливый протест достиг точки кипения — и прорвался наружу.

— Что это вы так разошлись? Вы ведь не у себя дома, — угрожающе напомнила Регина.

— Знаю, что не у себя.

— Остановись, мама. Ты не то говоришь…

Регину я укрощать не решался.

— И не надо… И не пишите. Глаза бы мои вас не видели!

Мама, склонившаяся над чемоданом, поднялась, непривычно для нее выпрямилась и с резкой, еще не виданной мною решительностью направилась к двери.

Я метнулся было за ней, но жена властно схватила за руку:

— Если только посмеешь ее догонять…

И я не посмел.

«Если только посмеешь…» Те слова магически принуждали меня к подчинению.

Мама хлопнула уже не крышкой, а дверью.

— Она посмела меня оскорбить. Я, оказывается, обязана кому-то другому своим дарованием! Да меня заметили уже в семилетнем возрасте… Нет, ты должен в этом случае что-то и кого-то выбрать. Мужчина ты или нет? — Я, к несчастью, все еще хотел быть для нее мужчиной. — Слышал, что она посмела выкрикнуть нам в лицо? «Глаза бы мои вас не видели!» Это и есть ее потайное желание.

— Чего не выкрикнешь сгоряча?

— Только не это! Что ж, и не увидит. Во всяком случае, три с половиной месяца. Ни нас, ни твоих писем! За такие слова следует ее проучить. И если, предупреждаю, ты посмеешь ей написать… Хоть тайком, хотя бы одну строку… Это будет изменой. Предательством! И я не прощу.

Угрозы жены не подлежали пересмотру или обжалованию. И мне предстоял выбор: кого предавать — маму или жену (с ее, Регининой, точки зрения)? Я предал маму.

— Поклянись, что ей не напишешь.

— Да пойми же: это она сгоряча, — скорее промямлил, чем произнес я.

— Поклянись!

— Ну, успокойся. Клянусь…

— Скажи более внятно. И более убежденно!

— Я клянусь.

— А теперь попробуй нарушить…

Я не нарушил.

Мамины неожиданные слова были нужны Регине, она их даже ждала. Уверяю себя в этом сейчас, на больничной койке, где много времени для раздумий. А в те три с половиной месяца… мы воспитывали маму молчанием.

Я прошел мимо маминого подъезда, не узнав его. Потому что шторы на окнах первого этажа были мне незнакомы. И рояля я не услышал. А ведь музыкой она скрашивала дни одиночества. И люстра по-чужому светила… «Не так уж она тосковала, если занялась обновлением», — непременно отметила бы Регина, будь она рядом.

Дверь мне открыл сосед.

— А где мама?

Он не отличался сентиментальностью и сострадательным вниманием к чужим судьбам.

— Вы не волнуйтесь. Присядьте… Она, как бы это сказать… И я поэтому въехал.

— Куда въехали?

— Ну, в ее комнату. Которая, как бы это сказать, освободилась.

Так он сообщил мне, что мамы уже нет. И продолжал объясняться:

— Вещи ее все в полном порядке. Я только кое-что свое втащил и повесил… Чтоб жилплощадь за мной, как бы это сказать, закрепилась. Я ведь стоял в очереди на улучшение… — Мамина смерть, стало быть, улучшила его жизнь. — И, понимаете, чтоб не въехал сюда без очереди кто другой…

Он был из тех очередников, до которых очередь «на улучшение» почти никогда не доходит. И вдруг… повезло. По своему примитивному простодушию он этого даже и не скрывал.

Я вошел в комнату, где мы с мамой столько лет были вместе. И еще остался рояль. Отполированно-черный цвет его показался мне траурным. Это был цвет привилегированной дорогой крышки, которую несут впереди… Привилегии сохраняются порою и за чертой бытия.

— Что же мне-то не сообщили?

— Она просила не срывать ваши… Ну, эти ваши…

На словах «концерты» или «гастроли» он забуксовал. И вновь поторопился меня успокоить:

— Урну вам выдадут в крематории.

Я медленно оглядывал комнату.

— Все вещи на месте. Она, как бы это сказать, сразу… То все бегала к почтовому ящику. Как здоровая бегала. А потом враз… Я и въехал.