Рассказы

— Дальше самое страшное. Прожила я почти до весны в этой деревне. Пряла. Вязала, работала у людей за кусок хлеба. Однажды наехало партизан. Набилось и к нам. Постлали соломы на полу, натопили печку. Среди них оказался знакомый. Петра знал. Но они в разных отрядах и давно виделись. Целую ночь я стирала им белье. Стираю и думаю: как там Петечка? Кто ему постирает рубаху? А может, не надо уже, может, и нет его? Стираю и плачу. Водою и слезами отмывала мужские рубахи. Пробыли партизаны два дня и уехали. Зима в том году была не очень холодная, снегу мало. Весна пришла рано. Пронесся слух: идут немцы. Блокада. Кинулись все в лес. И мы тоже. А ветер сырой, пронизывает до костей. Тьма вокруг. В кустах заночевали. Осмотрелись утром — кругом люди. Почти под каждым кустом. Вижу, корова навязана. Женщина, увидев, что я с ребенком, налила кружку молока.

Потащились мы дальше в болото и остановились в ольшанике. Под большим выворотом отаборились. Разостлала постель на земле. Верке подушку под бок. И свекор рядом с нами. Днем сидим. Будто кроты. Разведем маленький костерок, сварим суп-затирку из непросеянной ячной муки. Варили без соли. Вода ржавая, болотная. Ели раз в день эту затирку. Как-то я несла варево, споткнулась и разлила. Сутки ничего не ели. Верку еще грудью кормила. Я так ослабла, что встану и падаю. А тут метель поднялась, засыпало нас снегом. С одной стороны хорошо: замаскировала природа. Мы же следы за собой загребали. Вокруг немцы. А холод — дикий. Однажды началась стрельба. Слышны голоса, крики немцев, плач детей. Оказывается, немцы захватили людей на острове и гнали мимо нас. А моя Верка вздрагивает от каждого выстрела. Молю Бога, чтоб не плакала. К счастью, Верка не подвела, немцы нас не зацапали. Потом мужчины разыскали убитую корову. Вечером наварили затирки с мясом. Я то мясо есть не могла — пахло уже, а супу похлебала и дитя накормила. Отмучились мы в том болоте недели три. А может, и четыре. Никто не знал, какой день. Какое число.

Весна набирала силу. Трава уже зазеленела. Сапоги мои прогнили. Подошвы отвалились. Подвязала проволокой, так и ходила. Однажды пригрело солнце. Положила я дитя. Дай, думаю, сниму сапоги, обсушусь. Платок ссунула на плечи. На мне был тонкий батистовый платок и теплый, с махрами. Косы не расплетенные свалялись. А у меня были длинные толстые косы… Ну, разулась. Смотрю, пальцы мои все облезли, носки шерстяные сгнили. Села на кочку и давай сушиться. Расплела косы. Задумалась. Промелькнула в мыслях вся жизнь. В душе такое безразличие и усталость, что и жить не хочется. Пусть бы лучше убило меня, чтоб не мучиться. Только бы разом с дочуркой. Чтоб не горевала без меня. И Петра жалко. Как он будет без меня? А может, его уже убили? Неужели немцев не прогоним? Тогда лучше смерть.

Вдруг выстрелы, один, второй. А я — босиком. И волосы расплетенные. Закрутила волосы. Платок на голову, схватила носки. Давай обуваться. Носки мокрые, на ноги не лезут. Дитя проснулось от выстрелов, плачет, заходится. Свекор — ко мне. хочет помочь. Бегите, говорю, вы мне не поможете. Я сама. Соседка, Марья, с детьми бросилась в другую сторону. Слышу, немцы близко гергечут. А я не могу обуться. Ни руки, ни ноги не слушаются. Носки потяну — рвутся… Босиком не пойдешь. Холодно. Снег в низинах лежит. Натянула один сапог, сижу. И так горько. Обидно стало. И такая ненависть к ним, фашистам. Кажется, имела бы силу, передушила б всех. Страх. Злость. Ненависть — все смешалось в душе. И тут немец подходит…

III

Женщина умолкла, снова отвернулась к окну. Но она не видела ничего за окном. Ей виделась та полянка. Толстый носатый немец гонит Марью с детьми. И ей тоже кричит: «Шнель!» Прошел мимо, чуть на Верку не наступил. Перешагнул — и к Марье: тянет ее дерюгу домотканую. Марья не отдает. Показывает: детям надо… Не помня себя, схватила тяжелю, набрякшую корягу и со всего маху огрела немца по серо-зеленой пилотке. Глянцевой от грязи и пота. Немец осунулся, как мешок. «А божечки, что ж ты наделала? — тихо заохала Марья. Оглянулась. — Давай его в воду». Столкнули немца в яму, забросали хворостом. — А немец молодой или старый? — спросила студентка в очках.

Женщина вздрогнула, но ответила спокойным глуховатым голосом: