Рассказы

Петр Иванович уже давно не жил с отцом. Ему, молодому, было скучно и холодно в маленькой отцовской комнатке на четвертом этаже под крышей, где по чердакам гуляли сквозняки, где вода замерзала в тарелке на подоконнике и затхло воняло стариком. Ему дали по ордеру комнату в центре, в буржуйской квартире, в первом этаже, где была вода и ковры. Он поставил у себя железную печку и по вечерам топил ее хозяйской мебелью. Хорошее дерево горело сухо и легко. Железная труба дрожала и гудела сильной тягой. На дамском письменном столе блистал светильник. Это не было жалкое блюдце с постным маслом, в котором кис ватный фитиль и плавал маленький языческий огонек. Нет, это был яркий усовершенствованный бензинный светильник – стеклянная баночка из-под горчицы с высокой металлической трубкой, вставленной в пробку. Четыре ярких коготка вырывались с четырех сторон из запаянного конца трубки, и вся комната так сияла, что можно было читать. И так сиял пайковый досиня белый колотый сахар, похожий на куски разбитого варваром мрамора, что чайник подпрыгивал на печке от радости и вскипал коричневой пеной ячменного кофе. И так сиял и лучился камышовый пушок на детских руках барышни, приходившей к Петру Ивановичу иногда со службы погреться и похозяйничать, что комнатный воздух сам собой золотел теплотой первобытного рая, и девичьи пуховые пахучие варежки нежились на бандерольной бумаге газеты, возле сахара, как кролики.

IX

Однажды вечером к Петру Ивановичу пришел отец. На нем была солдатская сломанная фуражка, вытертое зеленое пальто и худые сапоги с чужой ноги. Потирая отмороженные уши морковными опухшими руками и доброжелательно разглядывая комнату, он неловко затоптался возле сына, приговаривая:

– Вот, видишь ли, как у тебя хорошо, Петруша. Печечка горит. Вот и устроился, слава богу. А я, знаешь ли, прямо из техникума – иду мимо, дай, думаю, зайду посмотрю, как сынок живет.

Он благожелательно посмотрел на барышню.

– Так-то, Петруша, – сказал он и вдруг сконфуженно заторопился. – Ну вот, посмотрел и пойду. Я ведь на минуточку. Пойду себе и завалюсь на боковую.

– Ды ты посиди, обогрейся, – сказал Петр Иванович, подавая ему стул. – Куда тебе? Раздевайся. У меня тут тепло. Кофе пьем. Давай свое пальтишко.

– Что ты, что ты! – испугался отец. – Я в пальто. Привычка, знаешь ли. Всюду холодище. В техникуме все в пальто сидят. А дома вода стынет. Печки ведь, знаешь, нет. В пальто и сплю. Печку бы раздобыть, да где уж… Печка теперь не по средствам, да и дрова, знаешь ли, кусаются. Уж я в пальто…

Он испуганно хватался за пуговицы, не расстегнулись ли, и, стыдясь своей грязной рубахи и того, что под пальто уже не было пиджака, щупал крючок на горле.

– А вот кофейком, пожалуй, побалуюсь. От кофейка не откажусь. Холодище на улице, знаешь ли, ужасный. Ветер с ног валит. Буквально идти невозможно. Озяб, знаешь ли, без перчаток.

Отец, как был, в фуражке сел на стул посредине комнаты и, поджав под сиденье ноги, уже не мог оторваться от докрасна раскалившейся трубы печки. Его слабая челюсть отвисла, седая редкая бороденка сквозила старческой желтизной, под красным пористым носом висела капелька, роса блестела на бровях. Щеки обмякли, и серебряная отросшая щеточка волос терла на затылке воротник.

Сын прошелся по комнате, нетерпеливо поглядывая на закипающий кофе, и подсел к отцу.

– Ну, старик, так как же ты живешь? – весело воскликнул он, чувствуя неловкость и стараясь ее побороть весельем.

Отец грустно и серьезно посмотрел на сына и утер под носом.

– То-то вот и есть, что старик, – сказал он, вздохнув, и вдруг ласково и беспомощно улыбнулся, – то-то и есть, сынок, что старик. По-стариковски и живу. Правильнее выразиться, существую. Скриплю, знаешь ли, скриплю… Поскриплю еще годик-два, а там пора и честь знать. Молодое растет, старое старится. Да и чего, в самом деле, небо коптить? Сына вот вырастил. Есть кому глаза закрыть.

– Ну, папа, что это ты, в самом деле, затеял за разговоры! – воскликнул Петр Иванович. – Давай лучше кофий пить. – И он подмигнул барышне.

– И то верно, сынок, – согласился отец и, приняв из рук барышни кружку, припал к ней лилово-розовыми мокрыми губами, обжигаясь и дуя.

Сын придвинул ему сахар.

– Ай-яй-яй! – в восторге сказал он, увидев сахар. – Сахарку-то у тебя сколько! Ишь ты какой – колотый! Его и не укусишь. Зубов, знаешь ли, нету, чтобы вприкуску пить. Больше вприглядку пью кипяточек. Внакладку, знаешь ли, и не по карману.

– Ды ты клади, не стесняйся.

Отец близоруко выбрал кусочек поменьше и бросил в кружку.

– Гляди, разорю твое хозяйство, – сказал он, повеселев над кружкой. – На таких беззубых гостей, как я, и не напасешься.

С этими словами он принялся жадно хлебать густую горячую жижу, по которой плавала рыжая пена жженого ячменя.