Рассказы

Вступило тут в меня. Замутил меня нечистый. Николи я столько денег глазами своими не видывала. Гляжу, да дрожу. Дрожу, да думаю: и почему это одним людям столько всего, а у меня ничего? И ещё много думаю и не стерпела я тут, взяла пять бумажек. Не заметят, думаю, столько ведь у них! Взяла, а другие опять в ящичек положила и опять заперла, а саму меня так и бьёт, как осиновый лист, и думаю: уеду, мол, в деревню, к супругу моему, отдам ему столько денег, а он меня и простит! Пришла на кухню, поглядела на будильник, а уж десять часов. Посидела немного, да как испугаюсь!.. Сейчас барыня вернётся и узнает, что я деньги украла!.. Засовалась я тут на кухне, побежала в спальню, хочу деньги опять в ящичек положить, а ключа-то и нет. Не могу его найти. Заложила куда-то его. И такой меня тут страх разобрал, что накинула я на себя пальто, да платок, заперла снаружи кухню, да на двор, да на улицу, а деньги в тряпице в руке держу. Выскочила на улицу, а дворник младший, знакомый, сидит у ворот: куда, мол, Аннушка, так поздно собралась? Письмо, говорю, барыня велела в ящик опустить, а я и забыла!.. И по улице бегу. Только одно в мыслях и держу: скорее бы на вокзал, да на машину, да к Петру! Паду ему в ноги, отдам деньги и скажу: вот, сколько я заработала. Возьми всё себе!..

Как и до вокзала добежала, не помню. Всех боюсь, всё думаю, как бы не схватили меня. Спрашиваю на вокзале, идёт ли до нас машина. Идёт, говорят, через полчаса. Билет сама себе взять боюсь. Узнают, думаю, что краденые деньги, посадят меня сейчас же в тюрьму. Попросила женщину одну: возьмите, тётенька милая, и для меня билет, как себе брать будете. Дала ей одну бумажку, взяла она мне билет, сдачи принесла и деньгами золотыми и бумажками, а сколько, не знаю. Села я и поехала.

Приехала утром на станцию, побежала на завод, к сторожке Петровой, а она заперта. На работе Пётр-от, не пришёл ещё. Приткнулась в сенцах за дровами, сижу да дрожу. Дождалась его, входит он, — я ему в ноги. Ухватилась за ноги-то, вою, да причитаю: прости ты меня, несчастную, невиновна я перед тобою, прости! Деньги я тебе принесла. Погляди, мол, вон сколько…

А он взял меня, поднял, ухватил за плечи, да и вывел из сеней. Уходи, говорит, не надобно мне тебя! И толкнул. Ткнулась я лицом в снег, полежала и пошла. Ни слёз у меня, ни голосу, ничего. Пошла в свою деревню, в Черепаново, к батюшке, да к матушке. Приду, думаю, попрошусь. Примут — хорошо, а не примут — удавлюсь. А деньги в тряпице, в руке держу.

Пришла я в Черепаново, пробралась задами по снегу к бане нашей, подняла по дороге бутылку, сунула в неё деньги, проткнула у бани около крыльца в снегу дырку, пихнула в неё бутылку и снегом забросала. Побежала потом к избе нашей, вошла, да матушке в ноги. Валяюсь и кричу. Всю душу тут выкричала. А батюшки дома нет — в посад уехал. Пожалела тут меня матушка: побудь, говорит, дочка. Я тебя жалею. А только не знаю, как сам-от. А батюшка у нас строгий, да гневный. Что раз сказал, ни за что не переменит.

Сижу я так у окошка, матушка тут же сидит. Речи ей несвязные говорю, плачу, да дрожу, а сама — чует что-то моё сердце — на улицу гляжу. И вижу: идёт к нашему дому по дороге стражник и супруг мой, Пётр, тоже с ним. Так и покатилось у меня сердце. Вскочила я, да как заяц, да на двор, да задами. Выскочила по снегу на дорогу, бежу по ней и вижу — гонятся они за мной, настигают. Нет уж у меня сил больше бежать, присела я за дерево и верчусь коло него, а Пётр меня ловит. Поймал меня, схватил рукой, а другой как стукнет по голове и кричит: вот, воровка, дрянь, какими ты делами заниматься стала! Тут я и сомлела.

Привели меня после в деревню, нашли бутылку с деньгами, погнали по этапу в Питер и посадили в тюрьму.

Вот, господин судья, всё, как было, по чистой совести, ничего не утая. Украла я — лукавый попутал, не совладала с собой и украла. Думала, что супруг меня простит. А он не простил. Судите меня, как знаете, а мне теперь всё одно. Никого у меня нету, некуда мне больше идти.

Выстрел

I

Мамаша была нездорова и ко всенощной не пошла. Охая, она ходила по комнатам и отчитывала Петю, припоминая его грехи, а он покорно сидел, вздыхал и думал:

«Ох! Три уж звона было. Опоздаю, как пить дать!..»

— Так я, мамаша, пойду… — в десятый раз говорил он, поднимая со стула своё несуразно длинное тело, но мамаша не хотела остановиться, и слова её лились, как ручей.

«Опоздаю, ой, опоздаю… — горевал Петя. — А не захвачу сейчас, когда придётся поговорить? Завтра после обедни? Так светло и всё видать. Нет, надо сейчас».

А мамаша всё говорила и говорила. И говорила она так: