Рассказы

Моя мать молчит, слушает, вздыхает.

— А после войны… По карточкам получишь, поглядишь… Господи, да рази…

Мать молчит и вздыхает. А в соседнем, бабы Фенином, дворе невестка посуду моет, позвякивает, сын в огороде, внуки со своими делами. Все уже привыкли. Не первый день такое. Но раньше незаметно было, а вот теперь…

* * *

Ни у нас, ни у соседей, во всем нашем ауле морковка не удавалась. Место, видно, такое, гольный песок. А у бабы Поли росла, да сладкая из года в год, прямо сахарная. И всегда я этой морковкой угощался. Идешь по огороду, баба Поля кричит: «Погоди, сейчас я тебе морковки сорву». Надергает, даст, хрумкаешь. Сладкая морковь. Любила она и подшутить. Возишься в огороде, а вдруг, откуда ни возьмись, морковка летит — и прямо к тебе. Или идешь, а морковь на дорожке лежит, тебя ожидает. А баба Поля из-за кустов откуда-нибудь смеется, довольная.

Повзрослев, я надолго уехал из дому, а когда вернулся, то с бабой Полей уже начиналась беда. Стала она забываться.

Оборвет все цветы в палисаднике, по соседям разнесет. «Вот цветочков вам…» — «Да у нас своих, — скажут ей, — полный двор». — «У вас свои, а это мои, у вас таких нету».

Яблоки еще зеленые, а она их рвет — и по людям. «Яблочков вам, угощайтесь». У нее не берут, ругают. Тогда она молчаком. У нас в огороде под грушей складывала да на бочку. Идешь — горка яблок лежит, или огурцов нарвет, редиски, букетик цветов. Яблоня у нее хорошая росла, «симиренко», зимний сорт, его до морозов держат. А баба Поля их зеленцом погубит. Ругают ее дочь, да зять, да внуки, уж взрослые. А у нее одни ответ: «Я — хозяйка».

Хозяйка… Хозяйкой она всегда была, работницей. В войну без мужа осталась, двоих детей вырастила огородом. А теперь вот…

Скорбная голова не давала ей отдохнуть. Весь день на жаре, на солнце. Не то чтобы прилечь, не присядет. Поливает весь день, поливает. Родные стали мотор отключать, чтобы не спалила. Да и чего без толку лить. Но баба Поля не успокоилась. С утра свой бак выберет — и по людям. Придет, просит: «Разрешите от вас водичку брать. Горит все, а я свою колонку никак не включу». Поначалу никто не отказывал. И она день-деньской из чужих дворов на свой огород воду тягала. Таскает, мучается, но соседские баки и бочки начисто опорожнит.

Потом ей не стали давать. Не жалко, но зачем… Баба Поля на хитрость пошла. Придет с ведром, жалуется: «Воды в доме капли нет, а так пить хочу, пряма горло пересохло». Наберут ей ведро холодненькой, а она через пять минут снова с пустым и опять просит: «Так пить хочу, все во рту пересохло». И снова тащит ведро на полив.

Наконец стали огородные калитки да воротца от бабы Поли запирать. И тут началось совсем горькое.

Родные с утра на работу, а баба Поля к колонке, воду добывать. Потыркается с мотором, а свет выключен. Тогда впрягается баба Поля и крутит, и крутит тяжеленное колесо насоса. Струя воды полегонечку течет, наполняя бак.

Ведро набрать вручную, ну, другое… При добром поливе да на жаре и здоровый, пятикиловаттный мотор греется — тяжело. А тут руками. Солнце палит, жарко. А баба Поля, иссохшими руками колесо уцепив, крутит его и крутит. Всем телом налегает, и гнется в дугу уже немощное сухое тело. На жилистой шее вены в палец толщиной дуются, того и гляди лопнут. По черному лицу — пот, выгоревшее ситцевое платье — мокрое. А губы свое шепчут: «Погорит все, господи…» Выбьется баба Поля из сил, водички попьет, постоит недолго, отдышится и снова за работу.

Соседи ее уговаривают:

— Прокофьевна, что ты себя мучаешь? Утром твои поливали, вечером остальное польют. Чего ты крутишь его?

Остановится баба Поля, поглядит и лишь вздохнет горько:

— Как же не поливать? Какое солнце стоит… Гормя все горит. С чем останемся, чем зимовать будем? Милостыньку по людям просить?..

И снова берется за колесо, и вертит, и вертит его из последних сил. Дыхание обрывается, платье от пота колом стоит. Светлая струя воды течет в бак.

Все понятно, глубокая старость, омраченный разум. Но почему?.. Если есть в мире высшая справедливость, то почему даже в скорбном недуге баба Поля, как и всю долгую жизнь в тяжкой работе, в работе?

* * *

В райсобес ее давно не пускают, надоела. Лишь заглянет в дверь, спросит: «Можно к вам?» — от нее руками и ногами отмахиваются: «Иди, иди отсюда, бабуля. Сколько можно с тобой». В редакцию районной газеты она иногда заглядывает. Но и там ее не привечают. К большому районному начальству она вряд ли пойдет. Да и кто ее пустит, слушать будет? А может, и ходила, не знаю.

С недавних пор ходит ко мне. Видно, добрые люди посоветовали. За лето уж третий раз приходит. Все об одном говорит. Делать нечего, сижу слушаю.