Рассказы

Вот такой был план. Но Миллер не верил, что выйдет что-нибудь путное. Пока при нем не сработал ни один план, и этот вряд ли станет исключением. На дне окопа стояла вода. Около фута, не меньше. Миллер вырыл себе ступеньки для ног чуть повыше воды, но песчаная почва осыпалась и оседала. А это означало, что ноги он неминуемо промочит. Вдобавок еще сигареты промокли. А в первый же вечер здесь, когда он грыз леденцы, пытаясь поддержать силы, у него сломался зубной протез. Миллер то и дело трогал языком сломанный мост - тот шатался и скрипел, и это ощущение доводило Миллера прямо до безумия, но со вчерашнего вечера он, словно одержимый, не мог оторвать язык от протеза.

Думая о другой роте - той, которую они ждали, - Миллер представлял себе колонну откормленных молодцов в сухой одежде: колонна шла ровным маршем, с каждой секундой все больше удаляясь от жалкой норы, где затаился он. Шагали они легко - видно было, что поклажа не слишком их обременяет. Вот они устроили привал и, закурив, растянулись в тени сосен, на земле, остро пахнущей опавшей хвоей. Голоса постепенно смолкают - один за другим солдаты погружаются в сон.

Так оно и есть, ей-богу. Миллер в этом твердо уверен, как уверен и в том, что наверняка подхватит простуду, - такой уж он везунчик. Будь он в другой роте - та мокла бы сейчас в окопах.

Миллер давит языком на протез и тут же вздрагивает от острой боли. Изо всех сил стискивает челюсти, глаза его горят, ему еле удается подавить рвущийся на волю вопль. Совладав с болью, он оглядывается, ища глазами товарищей. Те, кого он может разглядеть, застыли в оцепенении - не лица, а мертвенно-бледные маски. У остальных видны лишь капюшоны плащей, торчащие над землей наподобие округлых камней.

Сознание Миллера от боли проясняется, и он вдруг отчетливо слышит дробный стук дождевых капель по собственному плащу. А вслед за этим - жалобное завывание мотора. По размытой дороге, разбрызгивая отвратительную жижу, едет джип, его швыряет из стороны в сторону, из-под колес летят комья грязи. И автомобиль заляпан той же грязью. Затормозив в районе расположения роты, водитель дает два гудка.

Миллер озирается, силясь понять, как поведут себя другие. Но никто даже не пошевелился. Все как сидели, так и сидят в своих окопах.

Раздается еще один гудок. Из придорожных зарослей выныривает невысокая фигурка в плаще. Плащ у коротышки доходит почти до пят - по этой примете Миллер узнает старшего сержанта. Тот идет к джипу неспеша - мешает грязь, густо налипшая на ботинки. Подходит, наклоняется к шоферу и через секунду вновь выпрямляется. Смотрит на дорогу. Затем задумчиво бьет ногой по одной из шин. Поднимает голову и громко выкрикивает фамилию Миллера.

Миллер молча следит за ним. Сержант кричит вторично, и только тогда Миллер с трудом выкарабкивается из окопа. Солдаты поворачивают серые лица в его сторону, хмуро глядят, как он устало тащится мимо них.

- Иди-ка сюда, парень, - говорит старший сержант и, сделав несколько шагов навстречу Миллеру, жестами подзывает его.

Миллер послушно идет вперед. Что-то случилось. Наверняка. Иначе с чего бы сержант назвал его "парнем", а не "сукиным сыном", как обычно. В левом боку там, где язва, - начинает отчаянно печь.

Старший сержант упорно смотрит себе под ноги.

- Здесь вот какое дело, - начинает он, но тут же резко обрывает фразу и поднимает глаза на Миллера. - Проклятье! Ты хоть знал, что твоя мать тяжело больна?

Миллер молчит, только крепче сжимает губы.

- Она ведь давно болеет, так? - Миллер по-прежнему молчит, и тогда старший сержант выпаливает: - Она вчера вечером умерла. Прости, мне очень жаль. - Он сочувственно глядит на Миллера, и тот замечает движение руки под плащом: сержант хотел бы по-мужски его обнять, но - увы! - для этого ему нужно быть выше Миллера или на худой конец одного с ним роста. И рука опускается.

- Ребята отвезут тебя на базу, - продолжает старший сержант, кивая на джип. - Позвонишь в Красный Крест - они все организуют. Тебе стоит немного передохнуть, - прибавляет он и возвращается в заросли.

Миллер поворачивает к машине. Кто-то из окопов кричит:

- Эй, Миллер, что там стряслось?

Миллер оставляет вопрос без ответа. Он боится, что расхохочется, если откроет рот. Тогда всему конец. Опустив голову и скорбно сжав губы, он устраивается на заднем сиденье и не поднимает глаз, пока они не отъезжают примерно на милю. Сидящий рядом с шофером толстяк рядовой не сводит с него глаз. Потом говорит:

- Сочувствую. Смерть матери - большое горе.

- Куда уж больше, - соглашается шофер, тоже рядовой, бросив через плечо быстрый взгляд на Миллера. Тот успевает уловить в темных очках свое отражение.

- Все к тому шло, - бормочет Миллер, пряча глаза.