Рассказы

— Быстро ты передумал, — сказала она. Ее рука, длинная, гибкая негритянская рука с узкой светлой ладонью, прикоснулась к яркому ситцу, повязанному вокруг головы. Интонация и даже тембр голоса у нее изменились. — Жениться на Джордже Уилкинсе и жить в доме, когда там все заднее крыльцо повалилось и на родник за водой идти полмили туда и полмили обратно? Да у него и плиты нет!

— Очаг у меня хорошо жарит, — сказал Джордж. — А крыльцо подпереть могу.

— А за милю с двумя ведрами полными — могу привыкнуть, — сказала она. — Сдалось мне крыльцо на подпорках. Мне в доме Джорджа крыльцо нужно новое, плита и колодец. А где их возьмешь? Из чего заплатишь за печку, и за крыльцо новое, и чтобы колодец вырыли? — Но смотрела Нат по-прежнему на отца, ее высокое, чистое сопрано оборвалось не на спаде, и следила она за лицом Лукаса так, будто они схватились на рапирах. Его же лицо не было ни хмурым, ни спокойным, ни злым. Оно было непроницаемо, вообще лишено выражения. Может быть, он просто спал на ногах, как лошадь. И заговорил, можно подумать, с собой.

— Плита, — сказал он. — Крыльцо починить. Колодец.

— Новое крыльцо, — сказала она. Он ее будто не слышал. Как будто она ничего не сказала.

— Заднее крыльцо починить, — сказал он. Она отвела взгляд. Снова ее узкая, нежная, не знавшая работы рука прикоснулась сзади к косынке. Лукас чуть повернулся. — Джордж Уилкинс, — сказал он.

— Сэр? — сказал Джордж.

— Зайди в дом, — сказал Лукас.

Прошло время, и вот наступил назначенный день. Одетые по-выходному Лукас, Нат и Джордж стояли перед воротами; оттуда выехал автомобиль и остановился.

— С добрым утром, Нат, — сказал Эдмондс. — Когда ты вернулась?

— Я вчера вернулась, мистер Рос.

— Загостилась ты в Виксберге. Я и не знал, что ты уезжаешь, — тетя Молли сказала мне, когда ты уже уехала.

Да, сэр, — ответила она. — Я на другой день уехала, после того как шерифы к нам заявились… Я сама не знала. И ехать не хотела. Это папа выдумал, что бы я поехала, навестила тетю…

— Замолчи и полезай в машину, — сказал Лукас. — Здесь мне свой урожай собирать или чужой собирать в Парчмене — мне охота узнать про это поскорее.

— Да, — сказал Эдмондс. Он снова обратился к Нат: — Отойдите с Джорджем на минутку. У меня разговор к Лукасу. — Нат с Джорджем отошли. Лукас стоял возле машины, и Эдмондс глядел на него. Три недели прошло с того утра, когда он последний раз говорил с Лукасом — словно именно три недели понадобилось для того, чтобы ярость в нем сожгла самое себя или улеглась. И вот, облокотясь в окне, белый смотрел на загадочное лицо, в котором легко угадывалась кровь белых — та же самая, что текла в его жилах, но негру доставшаяся через отца, а не через женщину, как ему, и притом на три поколения раньше, — лицо спокойное, непроницаемое, даже несколько надменное — даже выражением напоминавшее его прадеда Маккаслина. — Ты, наверно, понимаешь, что тебя ждет, — сказал он. — Когда федеральный обвинитель разделается с Нат, Нат разделается с Джорджем, Джордж — с тобой, а судья Гоуэн — со всеми вами. Ты прожил здесь всю жизнь — вдвое дольше меня. Ты знал всех Маккаслинов и всех Эдмондсов, какие тут жили, — кроме старого Карозерса. Этот аппарат и виски на заднем дворе — твои были?

— Вы же знаете, что не мои, — сказал Лукас.

— Ладно, — сказал Эдмондс, — а тот, что нашли у речки, — твой?

Они смотрели друг на друга.

— Не за него меня судят, — сказал Лукас.

— Он твой, Лукас? — повторил Эдмондс. Они продолжали смотреть друг на друга. И по-прежнему лицо, которое видел Эдмондс, было застывшим, непроницаемым. Даже в глазах не выражалось никакой мысли. Он подумал, и не в первый раз: «Передо мной не просто лицо человека, который старше меня, повидал и просеял больше, но человека, чья кровь десять тысяч лет почти вся была чистой, а мои безымянные пращуры тем временем доскрещивались до того, что породили меня».

— Хотите, чтобы я ответил? — спросил Лукас.

— Нет! — с бешенством сказал Эдмондс. — Садись в машину.