Рассказы

— Это так, — согласился Курумба, — но потом мои годы сжимались и становились короче по мере того, как мелела река впечатлений. Я всегда говорил, что за тридцать лет можно столько всякого пережить, испытать и познать, что другому на десять жизней хватило бы. А можно проспать триста лет и, проснувшись, себя ощущать сосунком.

— Ты прав, Леопольд. Только Время здесь не при чем: и старение звезд, и кольца на срезах деревьев, и морщины на лицах — это все не от Времени… а от перипетий, через которые проходит объект, чем плотнее поток событий, тем больше так называемых временных изменений.

— Боже мой, Нора! — рассмеялся Курумба. — Я чуть не забыл, что беседую с автором «Вариатора событий» — некоего гепотического инструмента, который с ног на голову ставит все, что касается Времени! Какой был шум! Репортеры просто сходили с ума. Я помню заголовки статей: «Время и Миф!», «Прощай Время!», «Последние деньки Хроноса!».

— Тебе нравится вспоминать, как выставляли меня на посмешище?

— Это неправда! Ты достаточно сделала для науки, чтобы не бояться насмешек. «Вариатор событий» — просто шутка корифея.

— А если я не шутила?

— Что ж, я бы не удивился, узнав, что ты всерьез занялась своим «Вариатором».

— Ну до этого еще не дошло.

— И слава Богу!

— Пока не дошло, — уточнила она. — «Вариатор» — из тех задачек, к которым не знаешь, с какой стороны подступиться.

Маша уже ощутила присутствие Конина и потянулась к нему, приподнявшись на ложе. Глаза ее говорили: «Входи же, входи! А то старички разболтались — их не остановишь!». Толкая перед собою столик, Винерт «уплывала» в аптеку. Леопольд передал Ивану халат и, ослепив улыбкой, махнул от порога рукой. Жемайтис сутулился в кресле, уставившись в точку.

Маша сказала: «Ну сядь, сядь сюда и дай руку, — Конин сел на край ложа у изголовья. Она приняла его руку. Его вновь обожгло. Уже не так сильно, но явственно. Щеки ее розовели. Голос окреп: — Мне морочили голову, будто ты не нашелся… — он промолчал. — Я сама виновата. — продолжала она. — Бывает один человек притаится в другом… А вырвать одного из другого — то же, что жало у пчелки… Пчела — это я. Пожужжу, покричу, забьюсь в пыльный угол… и нет меня больше. Забудет ветер, как я играла, буравила и щекотала его… А останется только боль, причиненная жалом… Я тебя понимаю: Как жить, если каждый твой шаг — это гибель какой-нибудь пчелки… Похоже на бред? Я боюсь, что тебе со мной скучно. Боюсь, ты уйдешь… В эту руку готова вцепиться зубами. Пожалуйста, не оставляй меня, Ваня! — Она повернулась к Жемайтису: — Что же я с тобой делаю, Эдик!? Но разве я виновата, что счастлива? Ты же видишь, какая рука у него! Я свернусь в ней калачиком! Мальчик мой, не хотела тебе делать больно. Но он всегда был со мной… А ты прилетел и прижался пушистым зверьком. И пока мы с тобой были вместе, ты сам стал немного похож на него… Но мысли о нем, одна только мысль, все меняет: он — чудо! Возможно, излишне сентиментальное чудо… Иначе, как же ему пришло в голову снова оставить меня? Эдик, прости: без него мне не жить. Вот такая беда… А теперь хочу спать… Боже, как же я с вами устала» — Маша прикрыла глаза.

Время от времени Эдуард вскидывал голову, точно желая что-то сказать, но только глотал слюну. А Конин со стороны представлял себя толстым божком, торчащим над простынями. Шрам за ухом наливался кровью: рядом молча страдал человек, по его, Ивана, вине. Он вдруг ощутил дрожь. Холод спускался по руке вниз к Машиной ладони. Он попробовал высвободиться. Но она сжала пальцы… и заплакала. Конин так стиснул челюсти, что на нижней губе показалась кровь. Халат скользнул с плеч, как будто опали крылья. Обожженный чужою болью, он брел, куда вели ноги, и тихо стонал. А за кристаллами иллюминаторов стояла звездная «пыль», и, чтобы отделить взглядом звезду от звезды, надо было очень сосредоточиться.

Коридор кончился. Иван стоял, прижимаясь лбом к прозрачной поверхности. Небо казалось бесцветной стеной.

— Серость — подумал Конин, — хуже чем мрак. В черной бездне — что-то есть впечатляющее. А серое марево — освобождение от ориентиров, смысла и цели то есть — полный распад.