Рассказы

У Левинских подрастали детишки, — нужно было думать о будущем. А к Левиной службе больше всего подходило слово «несчастье». Начальник отдела Генрих Стрельцов, как Лев и Фаина, был однокашником Пляноватого. С неба звезд не хватал, но в практической сфере мог считаться «профессором». Однако союза гения, каким несомненно являлся Левинский, и практика жизни — Стрельцова не вышло: сложившаяся система одного развратила, а из другого сделал жертву. Генрих держал Льва на черной работе. Да, собственно, и отдел его был черновым. Здесь привязывали к конкретным условиям давно разработанные, вылизанные, чаще всего рутинные типовые проекты. Но обнаружилось, именно к этой работе Левинский был годен меньше всего. Выполняя «простую привязку», он всякий раз по рассеянности что-нибудь упускал, получая заслуженные наказания, отрезая себе возможность уйти от Стрельцова, чтобы заняться где-нибудь более творческим делом. Вот где отлилась несчастному накопившаяся у начальника в годы учебы ненависть к «яйцеголовым», теснившим таких, как он, — «на задворки». Фаина в те годы смотрела сквозь Генриха как сквозь стекло, тогда как Стрельцов в ее близости, можно сказать, подмокал. Он был явно недооценен, — это тоже теперь отливалось Левинскому. Чтобы роскошествовать, имея карманного гения в услужении, Генрих вцепился в Леву бульдожьей хваткой и держал при себе за шута, выставляя его ошибки, когда и где только можно, называя «балабудой» все что ни делал Левинский, бросая ему: «Ну чего ты бухтишь — никак не проснешься?», порою сюсюкая: «Уй какой умный! Все ц»-та писит и писит, писит и писит!», к ровеснику и сокурснику обращался при всех «молодой человек», за глаза называя «слюнявым». Впрочем, так он, как правило, звал всех, кого ненавидел. С теми же, кто вставал на защиту Левинского расставался без колебаний. Леву удерживал выговорами, без снятия коих ему не уйти. И Фаина много раз умоляла Владимира «вырвать Льва у Стрельцова». Когда Пляноватый по этому поводу заговаривал с Генрихом, тот, ухмыляясь, облизывал губы, как будто от мстительного и злорадного чувства слюна была слаще, и подозрительно спрашивал: «Ты их чего защищаешь? Ты им родственник, что ли?» Стрельцов был готов от многого отказаться, закрыть глаза на развал отдела, на «втыки» от руководства, но чтобы лишить себя удовольствия чувствовать превосходство над «слизняком-эрудитом», над «фонтаном идей, который собственноручно заткнул», — об этом и речи быть не могло. «Нельзя забывать о национальной политике!» — говаривал он. Девизом его была фраза из гимна: «Кто был ничем, тот станет всем!». Фаина, размазывая слезы и тушь, рассказывала, как «Лева страдает». Владимир Владимирович, слушая ее, думал: «Ну и муженька же ты подцепила! Сама виновата: разве можно вить с таким гнездышко? Семейная жизнь — не для слабохарактерных».

— Представь ceбe парашютиста, который падает вниз, потому что забыл, за что дернуть…, вдруг, видит, летит кто-то снизу… «Эй, друг, подскажи, как раскрыть парашют?» А встречный разводит руками: «Мужик…, я — сапер». Вот я-то и есть тот сапер в вашем деле…

— Володенька, ну помоги! — не понимая, стенала Фаина.

— Почему я это должен делать? Стыдно быть размазней, не уметь постоять за себя!

Фаина заплакала: «Знаешь ведь, он — как ребенок!» — Ребенок?! А жену себе отхватил будь здоров! За меня бы кто-нибудь так хлопотал!

— Скажи, что мне делать?

— Пусть делает сам!

— Что он может, Володя?!

— Да то же, что все! Скажи ему, что Стрельцов только с виду герой. А без Льва твоего — он ничто… Ведь такие, как Генрих, когда им спускают, сильнее наглеют, а встречают отпор — юрк под лавку. Я бы на месте Левинского взял бы, да морду этому гаду «начистил»! — Он уже чувствовал, что несет околесицу.

— Володя, ты выпил? Что с тобой, милый?!

— Вот уж и милый… Я просто устал… Устал, понимаешь! И не смотри так. Я не твой Лев! Ладно уж… постараюсь помочь… — он не глядел ей в глаза. — Извини… Оставь хоть сегодня в покое! Ты слышишь!

В растерянности то и дело оглядываясь, Фаина спускалась по лестнице, а Владимир Владимирович, чувствуя в ногах дрожь, продолжал механически подниматься. Только в лифте — понял причину ее испуга: в зеркале отражалось чужое — какое-то «конченое» лицо. Дело было не в новых морщинах, не в сплошной седине… — в лихорадочной обостренности лика, в выкате глаз: два готовых прорваться «нарыва» под мраморным лбом изваяния.

Пляноватый вздохнул: «Жизнь, как подлая западня, увлечет, осчастливит, заманит: только устроишься жить — «Стоп! Приехали!» Мысль была вроде бы грустная, но тут его стал трясти смех. В детстве, когда ему было лет восемь, произошел смешной случай…

Они жили тогда в Ярославле в длинном строении с коридорной системой. Сквозной подъезд в середине дома имел парадный выход на улицу и «черный» — во двор.

Предводитель дворовых головорезов однажды приказал Пляноватому: «Эй, шмакодявка, скачи на ту сторону. Там стоит Еська Бронштейн. Скажи, что тут есть для него интересненькое.» Володя с готовностью отозвался: «Ага!» — и, гордый, что замечен был старшими, устремился к «черному» входу.