Рассказы

Попив чайку и кое-как успокоив Андрея, я отправился в редакцию — сдавать материал о произошедшем. Местной англоязычной экспатской газетенке не было никакого дела до достоевских споров бывших русских мальчиков, однако историю про следы на снегу оторвали с рукам. Так образовалось два сюжета. Один — собакабаскервильский — про исчезновение второй пары ног. Второй — лесковский — про психованного богохульника и спокойного праведника. Только я знал третий, честертоновский, про теологическую дуэль с летальным (летательным?) исходом.

Дело замяли довольно быстро; вернее, оно само замялось, учитывая, что потерпевшую (или, скорее, пропавшую — а уж претерпел ли при исчезновении Барбос, неизвестно) сторону никто никогда не видел. С границы сообщили, что российский гражданин по фамилии Mitrich-Korovin действительно въехал на поезде на территорию Чешской Республики ночью накануне рокового диспута. Обратно он не выезжал. В России Барбоса, по понятным причинам, никто не искал, а сетевые зубоскалы, решив, что художник затаился, сочиняя новый трюк, переключились на некоего скандального лексикографа и его нукеров и нукерш. Самозваный лингвист Тимур издавал один за другим словари, посвященные кулинарной лексике русского языка, а его команда нападала на посетителей известных московских ресторанов, связывала и запихивала буржуинам в рот страницы, вырванные из бессмертных творений своего чернобородого гуру. Акция называлась «Попугай гурмана». Одна из жертв не выдержала издевательств и скончалась прямо на руках арт-революционеров. Лексикографическая война кончилась судами, поспешным бегством за границу, ордерами Интерпола и масштабной международной дискуссией о границах дозволенного в современном искусстве. Как водится, ни до чего не договорились. Разве тут упомнишь про какого-то жалкого пса-богохульника? Что же до чешской полиции, то для нее, понятно, нет человека — нет проблемы. А кто этого человека видел? Кто его искал?

А искал его Морвид. Он забрасывал письмами полицейский комиссариат, ходил на прием к замминистра внутренних дел, заставил знакомых журналюг написать статьи о странном, непостижимом уму исчезновении дерзкого богохульника. Тщетно. В конце концов власти намекнули, что если пан Морвид будет и дальше упорствовать, то придется нам поинтересоваться состоянием его психики — впрочем, как и тем, имеет ли право столь экзальтированный (пусть и очень знающий, культурный, профессиональный) человек по долгу службы ежедневно иметь дело с сокровищами чешской живописи. А что, если и вправду не может? Андрей замолк, замкнулся в себе, почти перестал звонить. Он не верил, что кто-то верит в его историю исчезновения Барбоса; признаться, я и сам не очень-то верил в то, что верю в нее.

Прошел год. Опять зима, опять снег — обычно вещь в этих краях нечастая, но в последние годы почти обязательная — глобальное потепление, похолодание, черт их разберет. Я пробирался по чудовищно скользкой площади между Лореттой и Министерством иностранных дел, туристы вокруг ковыляли, падали, хохотали (итальянские), матерились (русские). Было весело и страшно перебирать ногами с одного ледяного булыжника на другой, да еще и на покатой мостовой; в общем, когда я таки грохнулся и стоял на четвереньках, размышляя, какую руку следует первой оторвать от земли, перед моим взором предстали те самые чудовищные сапоги Андрея. Он стоял надо мной, в руках лыжные палки, на губах смущенная добрая улыбка, над головой странно-голубое небо, которое бороздили аллегорические кучерявые облака. «Извините, что не подал вам руку — сам ведь навернусь!» — «Ничего-ничего. — Я уже стоял на своих двух, отряхиваясь, поправляя на спине рюкзак, приветствуя доброго приятеля: — Я сам. Сто лет вас не видел! Что нового?»