Рассказы

И потом долго ползти к порту, опасливо прислушиваясь к ветру… я боялся умереть, утонуть, а ты чертила лунную дорожку на волнах и звала, звала вперед… тот первый бой научил не доверять туману и себе.

Во втором я выжил благодаря буре, развела, разметала хищные тени фрегатов, позволила уйти, и превозмогая боль я летел по вычерненным волнам, лишь бы вперед, лишь бы спастись… а ты вела вперед, тогда же капитан сказал:

– Огни святого Эльма… Господь да помилует.

Он сказал, а я запомнил. Я уже знал, что огни и Господь не при чем, что это ты хранишь и лечишь раны, и верил в то, что выживу.

Выжил. Выживал. Боев было много, я побеждал и просто возвращался в порт, и однажды поверил в собственное бессмертие. В то, что это навсегда – море, ветер и твои глаза… а время шло. Зеленью выцветала медь, темной сыростью наливались, тяжелели борта, собирая мелкий груз морских дорог, и мачты, принимая ветер, отзывались болью… а я продолжал идти, вперед, не обращая внимания, ведь знал, что могу, что сумею, дойду и донесу людей и грузы. И даже не обижался на «лоханку», думал, шутит… он же с самого начала со мной, с первого полета, с первого боя…

А потом нечаянно услышал про новое назначение, новый корабль… а меня в доки…

Ты поняла, позвала вперед, и снова как прежде, черненные волны, ветер и полет, подняться вверх, на дыбы, сминая паруса, и брюхом на рифы. Так лучше, честнее… Волны забираются вверх по бортам, значит, недолго уже… спой мне колыбельную на прощанье, про море и русалку, про страну, куда уходят корабли и огни святого Эльма.

Полуденница

Она появилась на свет в первую неделю июля, когда раскаленный воздух коснулся нежных, только-только тронутых золотом вызревания колосьев. Стало больно и немного страшно, захотелось спрятаться, исчезнуть, растворившись в шелестящем море стеблей, прижаться к теплой земле или, наоборот, подняться вверх по тяжелому вязкому мареву.

А потом стало хорошо, и она поняла, что солнце вовсе не злое, а… золотое как и весь остальной мир. Ей нравилось находить все новые и новые оттенки, в белесом, испачканном редкими облаками, небе, в высоком дереве, растущем на самом краю поля, в колосьях, в тех существах, что суетливо и бестолково метались вокруг, не решаясь переступить вычерченную ею границу…

Вскоре она узнала, что те из существ, которые имеют крылья, зовутся «птицы», а те, которые ходят по земле – «звери», а некоторые звери – это люди. Люди ей не нравились, они долго сопротивлялись, норовя отвести взгляд, отступить, сбежать из ее совершенного золотого мира.

Этот не похож на прочих, стал у самой границы и, смешно прищурившись, вглядывался в поле, будто вызывал… один из тех, кто приходил раньше, часто вызывал других людей, но она так и не сумела разобраться, зачем. Может быть, этот знает?

– Покажись, – человек глядел прямо на нее, и не видел. Или только притворялся, что не видел? Она помнила, что некоторые люди специально притворяются, чтобы обмануть, хотя те, кого они обманывают, знали о притворстве и все равно платили за обман… это называлось «театр» и тоже было совершенно непонятно.

– Покажись. Я не причиню тебе вреда, вот, гляди. – Человек положил длинную палку на землю, у самого сплетения корней. Подарок? Смешной, у нее уже есть такие палки, они пахнут железом и еще чем-то нехорошим, но если положить во влажное место, запах исчезает, а на железе появляются мелкие пятна больного золота.

Но не отвечать было невежливо, она уже знала, что люди не всегда говорят то, о чем думают, прикрывая ложь словом «воспитание». Но как бы то ни было, она исполнила странную просьбу этого существа, и даже подошла к самой границе, протяни руку, и коснешься его волос или кожи, правда, тогда он убежит… все убегали.

– Красивая, – человек дотронулся до нее сам, это было неожиданно и приятно. – Волосы ну точно пух… нет, паутина, тонкая и золотая… мне говорили, будто полуденницы целиком из золота, а не верил.

– Кто такие полуденницы? – На всякий случай она глядела в землю, на тонкую линию, разделявшую ее и человека. Сапоги в серой пыли, и штаны тоже… а вопроса он не услышал.

– А сердце не бьется… вот, гляди, у меня стучит, – он протянул руку, широкое запястье, перечеркнутое белым шрамом, и синий ручеек, совсем как тот, который кормит ее поле, но только меньше. И на ее руке подобного нет…

– Светишься вся, такую красоту увидеть и разума не жалко… а правда говорят, что вы клады сторожите?

– Клады? – ей нравилось держать его руку и слушать. И сам человек нравился, смелостью своей да еще голосом, который хотелось слушать долго-долго. Может быть даже всегда.

– Клад, золото. У тебя там есть золото?

Она кивнула, у нее много золото, весь ее мир – одно сплошное золото…

– А еще слышал, что тот, кого полуденница сама в гости пригласит, унесет с собой столько золота, сколько сумеет.

Она снова кивнула. Ей не жаль, колосья зреют, тянуться к земле, соломенные стебли тихо шелестят, а солнечный свет огнем зажигает паутину листвы единственного в ее владениях дерева.