Рассказы

Я запомнил его вот за что (история пусть тоже запомнит его за это же) — за переписку с редакциями главных рупоров коммунистической идеологии. Особенно ценимыми были газеты «Правда» и «Известия» — как представляющие наибольшую опасность для человеческого разума.

«Переписка» осуществлялась следующим образом. Шеф брал лист хорошей почтовой бумаги, припасенной для подобных эпистол, каллиграфическим почерком выводил на нем: «В ответ на вашу передовицу под заголовком «Социализм с человеческим лицом» от (дата выхода газеты), посылаю вам вот это…»

После чего отправлялся в сортир и подтирал этим листом задницу. Запечатывал отражение своей гражданской позиции в конверт и отсылал конверт адресату. Разумеется, как всякий порядочный дуэлянт, он указывал адрес отправителя.

Передовые органы реагировали. За Шефом являлись товарищи в белом, сопровождаемые товарищами в сером, и увозили спеленутого корреспондента в Ганнушкина.

Но карательная фармакология, добивающаяся от пациента ясности оставшихся мыслей и однозначности в бытовом поведении, в случае с Шефом была бессильна.

Он и без того был предельно ясен и однозначен. Жесткое психиатрическое вмешательство только оттачивало его неподражаемый авторский стиль.

В середине девяностых Шеф исчез.

Дом его снесли.

На том месте выстроили какую-то жевальню.

Я не знаю, что теперь с Шефом.

Но, говорят, что в редакции «Российской газеты» случается, чем-то пованивает…

Хеппиэнд

В день его освобождения начался ураган. Это так говорят, «в день освобождения», хотя освобождали в том лагере всегда с утра. Тем более в субботу. По приговору дата окончания срока приходилась на воскресенье. Но всех воскресных освобождали в субботу, по выходным спецчасть не работала, поэтому необходимые документы готовились в пятницу и с вечера передавались дежурному по колонии — ДПНК. Часам к семи утра отбывших срок арестантов вызывали на вахту и …

Погода испортилась с вечера. Сначала набежали пятнисто-черные тучи и замерли вдруг, заслонив жирные летние звезды. Посыпался мелкий дождь. И уже к рассвету — сумеречному из-за непогоды — прорвалась стихия. Ураганный ветер. Сорванной жестью шваркнуло по хребту кошку Копейку. Ледяная небесная вода. Мрак. Умирать неохота, не то что освобождаться.

Захар сидел в ленкомнате 10-го барака. Эти кафельные телевизионные закутки, где по вечерам и до глубокой ночи полсотни вынужденно воздержанных мужиков таращились на оголяющихся экранных телок, по привычке называли «ленкомнатами», хотя одемокраченные вертухаи обозвали их как-то иначе. Трудно запомнить — как.

Захар курил. Ночью почти не спал. И с пяти утра высадил уже сигарет восемь. Отчего-то ему не было радостно. Со второго этажа — из спального помещения — спускались к нему приятели и прочие, всякие — хлебнуть по кружке айвового самогона из голубого эмалированного ведра.

Причащающиеся совершали одну и ту же ритуальную процедуру: зачерпывали, вливали в себя, крякали и безразличными голосами говорили обычное: «Волюшки тебе золотой, Захар, фарта и масти!»

Вообще на освобождение принято заваривать ведро чифира, но Захар решил выставить ведро самогона, который Валерчик Минводский гнал всю ночь из айвовой браги в котельной на промзоне.

В телевизоре шепелявила Буланова.

Буря не унималась. Минуло восемь утра, девять, десять… Небо чуть просветлело. Летние непогоды коротки. И Захар увидел в окно, как от штаба к бараку, придерживая рукой кепку-пидорку, восьмериками оборачивая лужи, быстро семенил шнырь Фокус.

— Ты чё, Захар! — запищал (голос такой) Фокус, — Там в штабе на ушах все! Ты чё! Короче, поканали на волюшку, Захарик!

Захар расстегнул браслет, снял часы, усмехнулся и протянул их Валерчику Минводскому — вместе хавали пять лет.

— Держи, будешь расстояние до звонка замерять.

И пошел в сырость.

Буря чуть скисла. Ливень ослабел. Пока расписывался в бумагах «получено — сдано», пока выслушивал смешные и нелепые наставления от дежурного — «…стать полноценным гражданином нашего общества» — дождь стал просто моросящим. Бандитская погода.

На последней вахте в сотый раз назвал фамилию-имя-отчество, год рождения, место, статью, срок, начало срока, конец… В сотый, в тысячесотый раз.

— Когда обратно ждать? — пошутил прапор (морда фруктом киви) в амбразуре дежурки.

— Я больше не сяду.

— Ну-ну…

Маргошка дожидалась его с шести утра. Промокнуть почти не промокла — приятель Дыня подвез ее на старом 126-м «мерине» и сам ожидал тут же, в машине. Не промокла, только волосы немного. Но замерзла. Подрагивала — скорее, нервничая. Час, два, три… Никого. Звонила дежурному: что-то случилось? Дежурный успокоил: ждите, выйдет сейчас! Но сердце как-то тоскливо сжималось.

Протяжно загудел электрический засов, дверь откатилась вправо и — Захар!

Рванулась к нему, впилась губами куда-то возле уха, обхватила сколько было сил — дождалась! Ощупывала, нюхала, проклятый тюремный запах! и долго-долго не могла отпустить. Дыня так их и сфотографировал: на пороге лагерной вахты, в обнимку, сплетенные, Маргошка спиной — кудри чуть намокли, а у Захара отчего-то дико печальные глаза.