Рассказы

Этот пацан с окраины родины Ленина предельно отчётливо понимал, что издеваются над ним и ломают его те, которые как раз и стремятся превратить весь этот несчастный мир в гигантскую зону счастья с различной радостью режимов. И если ты против такого мироустройства, то неизбежно будешь подвергнут ломке.

И он кайфовал от того, что был искалечен, но не сломлен. Значит — он еще человек.

Во время одной из спецназовских «профилактик», когда людей раздевали донага, забивали в наручники — руки к ногам, и пытались затолкать дубину в задницу — опустить то есть — Наиль не стал дожидаться овечьей участи… Саданул мусора заточкой.

Наглухо.

Тогда-то ему и сломали правую руку — ту, в которой была заточка. Отбили полжизни. И добавили к четырём годам еще двенадцать.

А лечить повезли только спустя пару лет. Ну чтоб наверняка остался инвалидом.

В вагоне он не спал. Говорил, что теперь ненавидит поезда… Курил удушливые волгоградские сигареты и от предложенного «Парламента» категорически отказался. Людей, с которыми ехал одним этапом, он видел впервые, а жизнь научила ждать опасности от самого ближнего.

После выгрузки в Воронеже, на месте, где он просидел всю ночь, осталась сломанная надвое бритва.

А еще остался тихий голос в моих ушах, и слова, которые так обыденно бросил простой пацан из Засвияжья:

— Глянул я на этот сучий мирок и понял, одно в нём место для меня: карцер — ПКТ — СУС.

Стало быть, нет для него места в этом мире. Даже в тюрьме.

Художники

В духовные крайности обычно впадают те, кому не дают бабы. Может быть поэтому — от вынужденного воздержания — тюрьмы и лагеря наплодили такое количество художественных мыслителей. Направление либидо в область чистого творчества. Затем это замещение входит в привычку.

Возможно.

Я о другом.

Того Стаса позже прозвали Сбитым летчиком, когда он выпрыгнул в приступе алкогольного умопомрачения с третьего этажа и не поломался даже. Но до того он был просто Стас. Идиот. Художник.

Мать его тоже была художницей — подражательницей, из тех, что считали себя богемой, дабы оправдать собственную творческую никчёмность. Стрёмная такая бабища с расфиксированным взором. Пустые бутылки из-под марочного портвейна, чёрная от кофе кружка и полная пепельница окурков.

1987 год.

Стас тоже уродился с дарованием, но потерял себя, долго не мог найти потерянного, отсидел, откинулся и разрисовывал стены собственной квартиры «в стиле Джотто» — для поддержания творческой формы и чтоб рука не дрожала.

Но рука все равно ходила ходуном. Стас пил.

Он был старше меня лет на пятнадцать.

Освободившись из мест всем известных, он завернулся на хэви-металле, рассуждая приблизительно так: «Ты не врубаешься, кореш. Если бы Высоцкий был жив, он бы металл хуячил! Вот, послушай…». Далее следовало обязательное прослушивание песни про «Я Як — истребитель». Почему-то он ставил в качестве иллюстрации именно эту песню.

Я был равнодушен и к металлу, и к Высоцкому. Металл слишком криклив, чтоб дотронуться до души, а Высоцкий слишком лицедей, чтоб ему верить. Я разрисовывал школу в Строгино. При том, что рисовать — в классическом смысле этого слова — я не умею. Но умею заменять темперу водоэмульсионкой, смешанной с разноцветной гуашью. Затем спрыснуть произведение лаком для волос. Фреска готова. Разница в цене красок шла на приобретение алкоголя. Совесть не мучила.

Стас был привлечён мной в качестве живописца.

Попутно он трудился грузчиком в типографии на Красной Пресне. Днём грузил бумажные рулоны, ночью марал стены средней общеобразовательной школы. Вместо сна пил.

Местные десятиклассницы — Светка Карева и Лена Алистратова — приходили к нам «смешивать краски». Разумеется, у них чесалось. Но обе были целками, что существенно препятствовало искреннему лирическому общению. Алистратова приходила как бы ко мне. Карева — за компанию. Стас их не интересовал в плане возможной дефлорации.

От безбабья живописец стремительно погружался в омут металлического рока. Фанатично, как и всякий новообращенный. И вот уже на изображённых самоварах в школьной столовой можно было усмотреть бесовскую улыбочку Удо Диркшнайдера. Одержимость усугублялась тем, что в той же типографии работал грузчиком Серёга Боров — гитарист «Коррозии металла». Общение с апостолом совершенно лишило Стаса рассудка.

Школу мы домалевали. Буфет и спортзал. Финальный гонорар разделили поровну. Затем в системе советского образования наступил финансовый кризис, сменившийся кризисом интеллектуальным.

Алистратова потеряла наконец-то девственность с каким-то ловким брэйкдансером из закусочной «Сосиска», о чём сообщила мне с энтузиазмом: «Андрюх, а меня дернули!». Типа: путь свободен. Но этот «путь» меня не влёк. Над целками, пусть и свежесорванными, нужно много трудиться, прежде чем они научатся и доставлять, и получать удовольствие. В общем, сначала появляется хуетыкалка, затем он сменяется маньячком — наставником, а уж после всего этого дама становится готовой к мужскому употреблению…