Рассказы

— И к бабке не ходи! — соглашается Графин. — Кит, он ведь ни украсть, ни покараулить. Работать надо, гнуть, ломить, а он футболом промышляет. В июне колхозникам пендель не забил, а оформлен ведь по четвертому разряду бетонщиком на полигоне. Правильно я говорю, Федор? На нас, бывало, если люди смотрят, так мы с себя семь потов сгоним и за бесплатно. Потому и заработанным денюжкам цену знаем.

— А вот вы, Графин… Вы ведь совсем не пьете? Я имею в виду спиртное, — спрашивает Александра Григорьевна.

— Мне и с табаку хорошо, — отвечает Графин. — Ну что, сдавать карты? Или этих подождать?

Подошли парни. Оба рослые, длинноволосые, на полных губах улыбки, в глазах муть из винного отдела.

Графин сказал Ромке:

— Садись, брат-кондрат, составь партию… А ты, — повернулся он к Киту, — постой, полюбопытствуй…

— С чего это? — возмутился Кит и подбоченился.

— С того, что с грызунами не играю. — Графин мешал кубики в мешке. Никто не мешал ему вести разговор, слушали, зная, что Графина с толку не собьешь.

— С какими грызунами? Мы грызуны? Нам по двадцать три года!

— А вот с теми грызунами, которые по тридцать лет с мамкиной шеи кору грызут, — ответил Графин, сдавая карты. — У тебя морда как у нищего сума, а работать не хочешь. Ишь, пришел на бутылку выиграть! У меня выиграешь!

— Ха-ха! — наигранно усмехнулся Кит. — У тебя-то? У суслика пузатого?

— Я пузо на свои отъел, а если твою поганую копейку возьму, так потом руки чем отмывать, соляркой?

— Ну давай я сяду! И выиграю!

— Раньше сядешь — раньше выйдешь, — говорит Графин.

— А что эт меня посадят? Я чо, ворую?

— Может, и воруешь, — говорит Графин, считая банк в кепке. — Кто у бабки Цугуноцки мешок бутылок из сарайки умыкнул?.. Все поставили?

— Все, — нестройно ответили игроки.

— Значит, боишься меня принимать, — насмешливо щурился Ромка и, доставая бумажник, высыпал возле Кита горку мелочи. Графин засомневался.

— Ну так и быть, садись. Поживем — увидим…

— Только кричать без фокусов, — поставил условие Кит. — По кругу, по количеству карт… А то как хочу, так и схвачу! — И подмигнул Графину.

— Проверим, зачем на твоих плечах этот безобразный чан с ушами, — говорит Графин и начинает выкрикивать номера бочонков: — Семью семь, футболист… Девятью девять… Без шестнадцати двадцать… Четыре в кубе — ваших нет…

— Стой!

— Сады Семирамиды… Новобранец…

— Стоп, Графин Графиныч!

— Шишки-пышки — торговые излишки… И один в поле — двое.

Кит, заискивающе хохоча, встает из-за стола:

— Скажи, что за шишки-пышки — и мы пошли!

Вышедший из дома с куском халвы Ермолай сразу пояснил:

— Пуд — торговые излишки! Шестнадцать!

Графин прекратил кричать и многозначительно пыхтел трубкой. Александра Григорьевна поощрительно поглядывала на его физиономию, выныривающую из дымного облака. Кит обиделся:

— Пошли, Ромка, от этого… афериста…

Игра заканчивается в сумерках. Голуби гомозятся на коньках крыш — готовятся ко сну. Вышла на балкон мать инженера Глебова и увезла его в квартиру, потом унесла мольберт. Это значит, что по телевизору начинается продолжение многосерийного фильма. Из окна Рязановой слышится голос ее мужа:

— Мама-а! Где мое китайское белье?

— Зачем ему летом китайское белье? — удивилась Рязанова, но ушла, потирая вымазанную зеленкой коленку и позванивая мелочью.

— Ну все, — собирает свои мешочки Графин, — По-немецки — цацкигецки, а по-русски — по домам…

Александра Григорьевна послушно кивает головой: да, пора по домам. Ермолаев с Жуликом удаляются в сторону сараев. Цугуноцка облегченно вздыхает, освободившись от добровольной повинности, и тоже уходит, подпирая рукой поясницу. Передний край подола ее платья из цветастой фланельки едва не волочится по земле.

Остаются Графин и Александра Григорьевна. Некоторое время молчат, смотрят на столешницу, избитую костяшками домино, изрезанную именами влюбленных. Неловкое молчание нарушает Графин:

— У тебя, Александра Григорьевна, лампочки на сто пятьдесят свечей нету? У меня есть, да слабенькая… — спрашивает деловым тоном.

— Не знаю, — отвечает Александра Григорьевна, поднимая к нему лицо, — я в этом не понимаю… А зачем вам?

— Да ввернуть бы в фонарь-то на столбе. И по вечерам можно бы играть, правда?

— Ой, не знаю! У меня уж и так голова болит…

Разговор их ровен, неспешен, они не торопятся каждый к своему одиночеству.

— Болит голова оттого, что ты не выигрываешь, Александра Григорьевна, волнуешься…

— Как же играть, чтоб не волноваться? Для того и игра, наверное.

— Это точно, — соглашается Графин, — не ради копеек — общества ради. С этими телевизорами-то как люди здороваются, позабудешь. Кто хозяин в доме? Телевизор… Ишь, как Ганина баба сегодня взвилась из-за телевизора!

— Что это с Гаврилом-то сегодня? — Ее тянет к Графину, к разговорам в летние вечера, да поздно менять эту соседскую дружбу на непривычную семейную жизнь.