Рассказы (-)

И прежде всего - ненависть к проклятому господину с орденской ленточкой. Потом сейчас же и ко всей Европе. Сразу радость померкла и захотелось домой, в Москву. Чужая страна, и люди кругом сидят чужие, и смотрят на него без улыбки, упорно,- что вот он, молодой человек, не встал, а пожилой и почтенный, кавалер ордена, тот встал, уступил. И сидят кругом действите-льно женщины, а мужчины стоят.

Ужасно на душе стало гадко.

Все в ней, в Европе, ложь и условность. Подчеркивают свою воспитанность. И наверное, этот господин все равно на первой станции выходит. И гадость эту сделал по дешевому тарифу.

Но господин не вышел, а прислонился к двери и продолжал читать газету. И еще холоднее стало на сердце у Коняева Григория Васильевича, приезжего из России спеца по электрифика-ции. Под желтыми перчатками стало потно, и царапало шею новое пальто от "Бэль-Жардиньер". Вообще все стало противным.

И так захотелось: вот бы подрались французы в вагоне или кто-нибудь наплевал на пол!

Черт же на ухо шептал: "Эх ты, хам невоспитанный, азиат. Для старушки себя пожалел. А француз, буржуй, и уже пожилой, да еще с красной розеткой просто встал и уступил. Теперь стоит и на тебя смотрит. И все на тебя смотрят, думают: вероятно, из России приехал такой невежа невоспитанный, не европеец. Все, что угодно, - а не европеец".

Очень, очень скверно было на душе Коняева Григория Васильевича, спеца.

Из-за такого, в сущности, пустяка, а так скверно, что невыносимо! Встал и на первой станции вышел. Станция была "Энвалид", а ему нужно, собственно, ехать до "Опера". Но не мог - так мерзко было на душе!

В России он был простым гражданином, не коммунистом, и к Европе он хорошо относился, мечтал о ней - вот и приехал И чувствовал себя приятно здесь - до этого случая. А вот теперь шел по улице и всех ненавидел: "Черт бы вас всех... Сплошное лицемерие... Все напоказ..."

Если бы пол-Парижа провалилось или бы революция случилась,обрадовался бы сейчас этому Коняев Григорий Васильевич из Москвы.

Черт же продолжал ему шептать: "Оттого и злишься, что хам невоспитанный. Надел желтые перчатки и думаешь: европеец. Этого мало: перчатки да что на пол не плюешь. Вот и злишься. Оскандалился и злишься!" Очень гадко было на душе Коняева. Зашел в бар, выпил бокал пива - пиво дрянь, и все смотрят. Черт бы их всех...

Когда вернулся он в отель, приличный и скромный, то снял пальто, швырнул на пол желтые перчатки, сел в кресло,- ну, просто захотелось ему плакать или застрелиться,- а ведь, в сущности, из-за такой ерунды! И был испорчен весь день. А день был солнечный, и уже мало дней оставалось на Париж.

Вечером писал письмо в Россию, жене. Вот из письма отрывок: "Знаешь, я что-то очень заскучал по России, даже раздумал хлопотать о продлении визы. И удобно тут, и покойно, и интересно, а не могу, не лежит душа. Чувствуется ложь какая-то, показная добродетель, внешнее всё. Давит меня это. Пусть тут всё тонко и вылощено,- но чуждо нам, Манечка, душа тоскует по родной грубости и грязи. Нет, право. Холодно тут и как-то одиноко, что ли..."

Был Григорий Васильевич Коняев человек в общем прямодушный и честный. И потому дальше написал:

"А впрочем, сам не знаю точно, что со мной. Просто - соскучился и на душе дрянно. Чужая хорошая жизнь раздражает. Злюсь на всех и на всё. Нет, мы не европейцы,- может быть, это и хорошо; а может быть, и скверно. Вообще чувствую, что не засижусь. Ну ее, Европу,- дома лучше".

Потом лег спать под чистую холодную простыню, свет погасил. А не спится. Начнет дремать - и опять мысль на то же возвращается, на эту чепуху, что вышла в вагоне. Сам себя видит, что вот - привстал, снял перед старушкой шляпу, уступил место... И так было бы на душе хорошо. Если бы тот господин, с красной розеткой, не встал раньше, может быть, все-таки... И болезнен-но морщился Коняев, спец, натягивая простыню до самого носа. Не спится...

Пробовал думать о равноправии женщин, то есть о том, что в России женщину уважают, как всякого другого, и дело не в расшаркиваньи. Пробовал говорить себе: "Да ну, стоит из-за такой дребедени..." А дребедень все не выходит из головы. И это очень мучительно. И опять злость подступила: вот бы этому французу с розеткой в морду бы... кто-нибудь заехал. И стало бы ему, Коняеву Григорию Васильевичу, сразу легче. Ужасно гадкое состояние.

Потом все же заснул. Наутро полегчало: вспомнил, но без прежней остроты.

Больше в вагонах метро не садился, а на ногах ездил, даже если далеко. Как бы из гордости.

А когда уехал в Россию,- увез с собой осадок обиды какой-то.

Кажется - пустяк, вздор, а вот как мучился человек из-за этого.

ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ?