Рассказы

На томный жаркий лоб, Лаская брови, Дрожа слегка, Легла - белее молока И жарче крови Твоя рука...

? О.Б, 1995, март.

* * * Сегодня, на пике ночи, Утихла дня круговерть, И тихо ступая очень Ко мне заходила Смерть.

Стояла у изголовья, Мне волосы теребя Шептала, горя любовью: "О, как я хочу тебя!"

И две пустоты чернели Под белой дугой бровей И ангелы где-то пели, Все жалобней, все грустней...

? О.Б, 1996, ноябрь.

* * *

Все. Было уж поздно. Дико, Тяжелым гранитом плеч, Держа на груди гвоздику, Он должен был в лоно лечь...

Безмолвно глотая чувства, Стояла кругом семья И в памяти было пусто... И "Жутко!.." - подумал я. ....

О.Б, 1997, март.

* * *

Сегодня мы должны были заняться Этим. Он должен был сделать со мной... то, что всегда делают с такими, как я. Я не хотела покидать свое удобное ложе, не хотела чувствовать Его торопливые, но такие чуткие и уверенные пальцы. Мне казалось, что Это будет осквернением меня. Я боялась...

Но вот пришел тот самый момент, наступления которого я так не хотела. Вначале я почувствовала Его пальцы, которые нетерпеливо прошлись по всему моему телу. Потом я стала влажной, и запылала яркой, стыдливой краской. Потом Он сжал меня так сильно, что я чуть не закричала от боли, я почувствовала, что какая-то неведомая сила поднимает меня в воздух и несет, несет куда-то...

Прикосновение к листу было неожиданным и пугающим. Все мои чувства, мысли, вся влага и краска легли на белый лист бумаги и застыли там навсегда, запечатлев мои и Его переживания. Я - кисточка. Я - женщина.

Олег Булатов, 1995 год

ПРИТЧА О ЛИСТЬЯХ

На одном старом-престаром дереве, которое стояло в городском парке, глубокой осенью осталось только два листа. Всех их собратьев давно сорвал ветер, и они либо пустились в долгое путешествие по городским улицам, либо попали в осенние костры, либо были банально втоптаны в грязь незадачливыми прохожими. Но наши листья были особенно крепкие, и все еще держались рядом, на одной из самых длинных веток старого дерева. Оба они были давно и безнадежно влюблены друг в друга, и каждый из них по многу раз с нежностью рассматривал прожилки, переливы желтых красок и морщинки загнутых краев на своем соседе. Но ни тот, ни другой лист никак не могли решиться рассказать друг другу о своих чувствах, потому что им то мешали их собратья, то слишком громко в ветвях шумел озорник-ветер, то их заставлял плакать грустный осенний дождь.

И вот, одной холодной осенней ночью, когда первый снег только-только начал укутывать белым саваном кладбище опавших листьев, и одевать деревья в привиденческие наряды, один лист (вероятно, наиболее смелый) наконец-то решил рассказать другому о своих чувствах. Вокруг было очень красиво, небо было темно-темно-синего цвета, и на нем, как алмазы в сокровищнице, переливались звезды, а рядом с веткой горел старый парковый фонарь. Лист долго трепетал на ветке, стараясь приблизиться к предмету своей любви, а потом заговорил. Он поведал другому листу, как долго и тайно любил его, как следил за каждым его движением и ревновал к ветру, звездам, и даже к старому глупому парковому фонарю... Второй лист с нежностью слушал это признание. Ему так хотелось ответить на него такими же сильными и красивыми словами, но он не нашел их, и сказал банально:

- Я тоже люблю тебя!

А первый лист не понял его. Ему казалось, что за простыми словами стоят примитивные чувства, и он сказал, что не верит второму. Тот пустился в обьяснения, начал говорить еще и еще, старался сказать о своей любви все красивее и красивее, но тут налетел ветер, и сорвал оба листа с ветки. Он разметал их в разные стороны, и они так и не смогли понять, что такое любовь...

Олег Булатов, 1996 год

ШИЗОФРЕНИЯ

Серый дождь вел за окном свою надоедливую, слякотную жизнь. Природа медленно умирала как тяжело больной человек, и, цепляясь грязножелтыми, в красных язвенных пятнах, лиственными руками за ветки деревьев, медленно оседала на волглую землю. Непросыхающие стены домов с грязными, неряшливыми швами уныло заглядывали Ей в глаза своими похотно-любопытными окнами. Это была Осень.

Боже, почему ты разделил год на четыре части? Зачем эти переходы от лета к зиме и обратно? Зачем нужны эти проклятые осень и весна, давящие душу и рвущие ее на части своей чудовищной сутью, сутью змеи, меняющей свою кожу?

В такое время Ей становится то страшно, то Ее охватывает беспричинная, всесокрушающая злоба, то апатия. Но самое страшное - тоска. Жуткая, беспричинная, глубокая и беспросветная, как ночь на кладбище. Этой тоске нет конца, она как вампир, сосущий соки из Нее, опустошающий Ее душу. Единственное спасение тогда - карандаш, листы белой, как больничные халаты, мелованной бумаги и тушь. Все, все - и злоба, и апатия, и страх, и, что самое лучшее, тоска, легко и просто сбрасываются туда - в пучины белой страны, и выступают на ее поверхности черными фигурами. Тогда становится легче, правда ненадолго, но легче.