Рассказы

- Позвольте-ка причаститься и мне! - протиснулся к рябине сквозь толпу пожилой грузный литератор с седыми усами, в коричневом шерстяном свитере, в черной академической шапочке на голом черепе.- Редко я сейчас ее вижу, а в юности, бывало, мы носили ее с реки целыми корзинами, пестерями. А то затянем пояса потуже и набьем под рубахи вокруг себя, прямо к голому телу, сколько могло уместиться. С реки отправляемся толстые, как бочки, а по дороге едим да в дудочки постреливаем, и чем ближе к дому, тем тоньше становимся. Как это точно сказать: тончаем, тонеем, утончаемся? (Начались муки слова!) Нет! Утончаемся сказать нельзя, смысл другой... Самая бесподобная рябина, конечно, мороженая. Кстати, от угара хорошо помогает...

И он стал вспоминать о том самом, о чем мы уже переговорили. Мы не перебивали его.

- Человек не может не тянуться к природе, он сам ее творение,- сказал он наконец.

- За чем же дело стало? - спросили его не без упрека сразу в несколько голосов.- Ехали бы в деревню, жили бы на подножном корму, примеров немало.

- Э, молодые люди! Вы, кажется, злитесь? А рассуждали, наверное, о союзе с природой, о том, что она смягчает нравы? Дело простое: сначала нужен был институт, затем потребовались издательства, журналы... Затем городская жена появилась... Сейчас, к сожалению, я уже не могу спать на сеновале и носить воду с колодца. Вот в будущем, на которое мы сейчас работаем, должна наступить гармония между городом и лесом. Зеленоград! Для меня это звучит, как, наверное, для первых русских революционеров звучало слово "социализм"...

По-разному относились знакомые к моему угощению и разными глазами на него смотрели.

Какая-то девушка воткнула рябиновую кисть себе в прическу и тотчас побежала к зеркалу: в черных волосах ее заблестели почти настоящие рубины. Потом она попросила еще две-три кисти ягод, чтобы сделать из них бусы.

- Я каждую ягодку лаком покрою,- объяснила она.

Молодой поэт сказал:

- Сколько песен сложено о рябине, а еще хочется. Ветку рябины надо бы вписать в наш герб...

Случись художник, и он, вероятно, сказал бы нечто подобное:

- Сколько картин написано, а еще одной не хватает. Моей! Странно, что в лепных орнаментах у наших архитекторов много винограда и нет рябины...

А гардеробщица Поля подошла к делу чисто практически:

- Я вот заморю эту веточку по-нашему, по-рязанскому, да чаек заварю, побалуюсь, молодое житье вспомню. Раньше у нас девки рябиной милых привораживали. Помогало. Я уж отворожила...

Ягод у меня было много, я не боялся, что их не хватит для моих детей, только неотступно думал о том, как они примут их, понравится ли им моя северная, моя деревенская снедь.

Но больше всех поразил меня последний из подошедших. Он просто по-дружески сказал мне:

- Слушай, Сашка, продай мне все это!

- Как это продай? - растерялся я.

- Ну так, все эти "витамины". А не хочешь продать - отдай так, я тебе тоже подкину какой-нибудь сувенирчик.- И он стал рыться в своих многочисленных широких карманах, небрежно раздергивая серебристые змейки-"молнии".

Нужна ему моя рябина! Но я все-таки дал веточку и ему. При этом мне очень хотелось сказать: "Поешь, может, на пользу пойдет!"

Но я ничего не сказал.

После разговора с ним я быстро покинул дом, где жили и творили мои товарищи.

А дети мои взялись за рябину сначала недоверчиво, морщась и вздрагивая так же, как осенью, когда ели упругие и сочные ягоды прямо с дерева. Но скоро они набросились на рябину азартно, съели ее всю с удовольствием и все упрекали меня за то, что я не угощал их такой вкуснотой раньше.

- Это же совсем разные вещи! - говорила мне старшая дочь.- Неужели ты не понимаешь? Это разные рябины.

Вот оно как, я же и виноват оказался. Ладно, кушайте, раз по душе пришлось! И пусть она спасает и вас от любого угара, наша рябина.

А под конец, когда все успокоились, я услышал один доверительный и добрый голос:

- Папа, разве там, на твоей родине, много такой рябины? Может быть, осенью съездим, наберем, а? Той, вашей!

Только ведь осенью опять в школу надо...

Март 1965 г.

ВОЛОГОДСКАЯ СВАДЬБА

Рассказ

Из самолетов АН-2 выходят жители вологодских и костромских деревень, хлеборобы, служащие. У старуш ки, одетой в дубленый полушубок, в руках фанерный че моданчик и туесок, наверное, с рыжиками: видно, от правилась старая "на города", на побывку к сынку или к дочери. Старик, кроме такого же фанерного баула и привязанной к нему пары новеньких лаптей с липовыми оборами, тащит берестяный заплечный пестерь, на ко тором сбоку торчат две веревочные петли. С пестерями такими ходят на сенокосы, на дальнюю охоту, на лесные промысла, в петли вдевается топор,- мне это знакомо.

На старика ворчит пилот:

- Весь самолет мне закровенил. Что у тебя течет из пестеря, отец? Мясо, что ли?

-- Журавлиха, не мясо. Растаяла окаянная!

Журавлиха - клюква: старик везет ее кому-то в по дарок.

- А лапти зачем? - спрашивает пилот.

- Сын просил сплести для баловства. В Ленинград еду.

Все очень буднично. Но именно эта будничность и волнует: авиация вошла в быт.