Рассказы

Школьные годы Преображенского были наполнены пустыми хлопотами, быстро проходящими увлечениями, и вспоминал он их впоследствии с неудовольствием. В школе он впервые узнал, что делал слон, когда пришел Наполеон, и услыхал это название — «квартала», подивившись, как точно и безжалостно оно к его родным новостройкам. Квартал; мера в равной степени применимая и ко времени, и к пространству, и равно гнусная по звучанию. Однако, воленс-неволенс, жизнь Преображенского была теми же кварталами, словно кто-то с самого начала наметил его путь, от пункта Альфа до самой Омеги, среди новостроек и разрезал его перпендикулярами на четкие промежутки. В день своего четырнадцатилетия Преображенский завершил переход по второму из кварталов, бегом пересек улицу и вошел в следующий.

Отмечая свой четырнадцатый день рождения, впервые без родительского недремлющего ока, он познакомился с человеком, определившем следующие несколько лет его жизни. Тот бросил школу после восьмого класса, был на два почти года старше и работал в студии звукозаписи, которые вместе с видеосалонами, тренажерными залами и гомеопатическими кабинетами, как грибы после дождя, проросли там и сям среди новостроек. Впервые Петр Алексеевич стал прогуливать школьные занятия, не являться домой в положенное время, покуривать и пробовал выпивать, что, впрочем, ему не очень понравилось. Не все, однако, было так плохо, как воображалось достойным родителям Преображенского. Во всяком случае, в студиях обретались вполне нормальные люди, не в пример тренажерным залам и гомеопатическим кабинетам с их ребятками и жуликами, соответственно. Да и курить, откровенно говоря, он пробовал еще раньше, в школе — это уж, как водится, куренье — мать ученья.

Итак, к четырнадцати с половиной годам книжки были решительно заброшены. Окончательно отгородившись от ребяток, Преображенский, вместе со звукозаписывающим своим товарищем сидел в тесной комнатенке, без конца переворачивал горячие кассеты, высовывая невольно язык, бренчал на дребезжащей гитаре, заучивал длинные английские названия. Конечно, были и отечественные, тексты их Петр Алексеевич с невиданной на уроках аккуратностью списывал в тетрадочку, проставляя сверху закорючки «Am» или «В#7». В ту же тетрадку вклеивались мутные фотографии кумиров и газетные вырезки.

Ближе к окончанию школы (между прочим, с серебряной медалью) пошли уже и шумные пьянки, устраиваемые то тем, то другим из одноклассников в отсутствие «родаков». О, счастливые деньки! о, беспечные друзья! о, радость и веселье! о, молодость! где вы? где вы? Что с вами нынче сталось, куда все ушло? Грохочущая музыка сотрясала новостройки, шаманские прыжки смущали мирный сон их обитателей, гитара, поцелуи, когда Преображенский, не знающий еще ни меры, ни дозы, напивался вусмерть и блевал в раковину, поскольку к унитазу было решительно не пробиться. Девушек, кстати сказать, Петр Алексеевич тогда сторонился, ему казалось, что с ними нужно быть… смелым, что ли, решительным, во всяком случае не таким, каким был он, это уж наверняка. За всеми этими «пьянками-гулянками, за банками-полбанками» незаметно промелькнул выпускной вечер — девушки, вырядившись в декольтированные вечерние платья, казались уже совсем взрослыми дамами, а юноши, вскоре посрывав ненавистные галстуки, снова блевали в сортире.

Под знаком спаивания студенческой дружбы прошел первый год учебы в ВУЗе, с перерывами на сессии. Он несколько отдалился от новостроек за это время, осваивая премудрости будущей профессии и трущобные дворики центра города — отдалился лишь телесно, приезжая домой лишь затем, чтобы переночевать, да и то не всегда. Внутренне же Преображенского было уже не переделать, он мог, конечно, меняться, но лишь взрослеть, оставаясь внутри тех же многоэтажных бетонных рамок.

В восемнадцать лет резко, будто пробибикал где-то автомобиль, Преображенский изменился. Он прошел еще один квартал своей жизни, тетрадь с рок-текстами была заброшена на антресоль, вослед Жюль-Верну, сам Петр Алексеевич стал мягче, спокойней и трусливей, разлюбил шумные попойки и уже непонимающе косился на детей, в подворотне жующих плавленный битум, свою черную кварталовскую жвачку. К тому возрасту он уже был не просто среди новостроек, он слился с ними, врос в них, подсознание само, минуя рассудок, подсказывало верные действия, ночью он передвигался широкими улицами, а днем шел закоулками и дворами — не сознание, но инстинкт говорил ему, что так безопасней. Из двух остановок выбирал дальнюю, на которой проще влезть в трамвай, а контролеров определял мимоходным взглядом, интуитивно. Жизнь текла, все менялось, друзья оставались, родители старели, посиделки длились, щетина прорастала, учеба заканчивалась.