Рассказы

   Эдгар: Тому холодно. - О, до-де-до-де, до-де! Спаси тебя Боже от вихрей, звезд разрывающихся и поглощающих... О, как донимает меня злой дух!

   (Раскат грома)

   Лир: Ты отдал всё своим двум дочерям и стал таким?

   "Готовьтесь, люди!": Готовьтесь, готовьтесь!

   Эдгар: Сидел на кочке Пилликок, сидел на бугорке... Ай-ай-ай-ай-ай!

   (Сверкание молнии)

   "Готовьтесь, люди!" Страшный суд грядет!

   Шут: Эта холодная ночь превратит нас всех в шутов и безумцев!

   Эдгар: Берегись злого духа, почитай родителей...

   "Готовьтесь, люди!": Го-товь-тесь!

   Эдгар: Тому холодно!

   "Готовьтесь, люди!": Страшный суд грр-яя-дет!

   Наконец, его выставили за двери, всё еще орущего. Такое в театре тех дней случалось не часто.

   Но вернемся к машине. Одно из моих самых веселых воспоминаний о ней, это когда брат Рой набрал на кухне всяких штуковин, замотал их в брезент, подвесил под машиной и протянул веревочку так, что если ее дернуть, брезент развяжется и все железки с грохотом покатятся по дороге.

   Рой замыслил это мелкое коварство, чтобы напугать отца, постоянно ждавшего, что машина вот-вот взорвется. Всё шло как по маслу. Минуло уже двадцать пять лет, но, честное слово, такого перепуга у меня больше в жизни не было. А случись опять, так и не пережил бы, наверно. Рой дернул за веревочку как раз посередине чудной послеобеденной прогулки по Брайден Роад, не доезжая до Восемнадцатой. Отец снял шляпу, прикрыл глаза и наслаждался прохладным ветерком. Загрохотало так, что и вообразить невозможно: ножи, вилки, открывалки, сковородки, крышки, шинковки, половники и яйцебойки рухнули с одним протяжным громом.

   - Останови машину! - закричал отец.

   - Не могу, - ответил Рой, - у нее выпал мотор.

   - Боже правый! - выдохнул отец, который, конечно, не раз воображал, как такое случается, или, во всяком случае, как оно грохочет, когда случается.

   Увы, в конце концов, нам пришлось возвратиться и всё подобрать, и даже отец мог отличить детали мотора от кухонных штуковин. А моя мама не могла бы отличить, и мама ее мамы - тоже. Моя мама, например, думала, что опасно ездить на машине без бензина: от этого пригорали клапана или что-то в этом роде.

   - Не смейте ездить по городу без бензина! - кричала она нам вслед, когда мы выезжали из дому.

   Бензин, масло и вода были для нее примерно одним и тем же, а жизнь от этого становилась непонятной и полной опасностей. Больше всего она опасалась патефона "Виктролы" - у нас была одна из первых моделей, еще тех дней, когда напевали: "Садись, Джозефина, ко мне в самолет, я твой, Джозефина, отважный пилот..." Она воображала, что "Виктрола" может взорваться, а все объяснения, что в патефоне нет ни бензина, ни электричества, ее больше пугали, чем успокаивали. Она могла лишь предположить, что там внутри запрятан какой-то новоиспеченный непроверенный аппарат, готовый взорваться в любую минуту, из-за чего мы все станем жертвами и мучениками этого Эдисона с безумными глазами. С телефоном она еще кое-как уживалась, но только не во время грозы, когда почему-то всегда снимала трубку с рычага, и та болталась на проводе.

   Эти странные и безосновательные страхи пришли к ней вполне естественно, потому что ее мать прожила свои последние годы в ужасном подозрении, будто электричество капает невидимыми каплями по всему дому. Если выключатель включен, утверждала она, ток течет из пустых патронов. Она ходила по всему дому и вкручивала лампочки, а если они загорались, быстро и с опаской щелкала выключателем на стене и возвращалась к своему шитью, довольная тем, что ей удалось закрыть не только расточительную, но и опасную течь. И ничто на свете не могло разубедить ее в этом.

   А нашего бедного "Рео" ждал ужасный конец. Мы однажды оставили его на улице, где ходил трамвай, слишком далеко от тротуара. Дело было поздно ночью, и на улице было темно. Первый же трамвай, которому наша машина загородила путь, набросился на нее, как терьер на кролика. Он отъезжал и вновь набрасывался на нее немилосердно, отпускал и опять схватывал через мгновение. Шины хлопали и лопались, бамперы грюкали и хрякали, руль вылетел, как призрак, скрывшись, с печальным свистом, в направлении Франклин Авеню, болты и всякие ерундовины разлетались, как искры с огненного колеса. Что это было за зрелище! И сколь печальное для всех (кроме кондуктора трамвая, который был просто убит)! Кое-кто падал ниц и рыдал.

   Именно эти рыдания и расстроили нашего дедушку. Всё перепуталось у него в голове. Машин или чего-то такого он никогда и не видел, а по общей суматохе и рыданиям решил, что кто-то умер, и разубедить его было невозможно. Целую неделю мы пытались отвлечь его, но он упорно твердил, что грех, стыд и позор для семьи так долго откладывать похороны.

   - Да никто не умер, это нашу машину раздавили! - кричал ему мой отец, в тридцатый раз пытаясь объяснить старику, что случилось.

   - Он напился? - спросил дед сурово.

   - Кто напился? - переспросил отец.

   - Зенас, - ответил дед.