Рассказы

— Ну, раз у вас есть разрешение, я немного возьму, только чтоб угодить вам, — пробормотал священник, и, хотя ему была не очень по душе собственная его роль в этой затее, он выкатил один из бочонков на середину пола. — Как же достать вино? Наверное, нужно взять бурав, и…

— Нет, — сказала его прелестная соучастница. Она подняла руку. Стокдэйл увидел, что Лиззи держит молоток и сапожное шило. — Буравить нельзя, а то в коньяк попадут опилки. Тот, кто купит, сразу догадается, что от бочонка отливали. А если проткнуть шилом, опилок не будет, а дырка потом сама затянется. Сдвиньте-ка обруч повыше.

Стокдэйл взял молоток и сбил обруч кверху.

— Теперь проткните шилом там, где бочонок был прикрыт обручем.

— Так вино не потечет, — сказал он.

— Еще как потечет! Зажмите бочонок между колен и руками давите на донца. А я подставлю чашку.

Бочонок, очевидно, был сколочен из тонких досок, и как только Стокдэйл сжал его с концов, из отверстия брызнула струйка. Когда чашка наполнилась, Стокдэйл перестал нажимать на донца, и струйка остановилась.

— Теперь дольем бочонок водой, — сказала Лиззи. — Не то, стоит его шевельнуть, он закудахчет, как стая кур, и все сразу смекнут, что он не полон.

— Но ведь вы берете с разрешения?

— Да, конечно, с разрешения контрабандистов, но покупатели-то не должны знать, что контрабандисты расщедрились для меня за их счет!

— Понимаю, — сказал Стокдэйл неуверенно. — Но, право, я очень сомневаюсь, честно ли все это.

Выполняя ее указания, Стокдэйл держал бочонок отверстием кверху и время от времени то сдавливал, то отпускал донца, а Лиззи набирала в рот из бутылки воды и, приложив свои хорошенькие губки к отверстию, выпускала ее в бочонок — вода всасывалась внутрь бочонка всякий раз, как Стокдэйл переставал сжимать донца. Когда бочонок вновь наполнился, Стокдэйл заткнул отверстие, насадил обруч на прежнее место и, откатив бочонок в угол, завалил его досками и прочим хламом.

— А контрабандисты не опасаются, что вы можете их выдать? — спросил Стокдэйл, когда они с Лиззи, возвращаясь, проходили по кладбищу.

— О нет, этого им бояться нечего. Я их никогда не подведу.

— Они поставили вас в очень затруднительное положение, — продолжал Стокдэйл настойчиво. — Вы как честная женщина не можете не испытывать иногда нравственной потребности сообщить обо всем куда следует. Да, миссис Ньюбери, да, — это ваш прямой долг.

— Никогда, признаться, не почитала это своим долгом, и, кроме того, мой первый муж…

Она запнулась, смутившись. Простодушие и неискушенность в делах житейских не позволили Стокдэйлу сразу догадаться, почему вдруг умолкла его собеседница, но потом он все же сообразил, что Лиззи проговорилась и что, если у женщины ненароком срываются с языка слова «мой первый муж», значит, она уже частенько подумывает о втором. Из деликатности Стокдэйл молчал, давая Лиззи время оправиться от смущения.

— Мой муж, — начала она снова, — знал обо всех этих делах, и мой отец тоже, и они не болтали, хранили тайну. Нет, право же, не могу я стать доносчицей.

— Да, понимаю, все это очень сложно, — сказал Стокдэйл как человек, привыкший вникать в самую глубь моральных конфликтов. — Для вас это жестокое испытание, вам приходится разрываться между памятью своих близких и собственной совестью. Но я надеюсь, миссис Ньюбери, что вы сумеете найти выход из этого неприятного положения.

— Пока еще не нашла, — пробормотала она.

Они перелезли через ограду, миновали сад и вошли в дом; Лиззи принесла горячей воды и стакан и оставила Стокдэйла предаваться наедине размышлениям. Он глядел вслед ее удаляющейся фигуре и спрашивал себя, вполне ли правильно он поступил, он, почтенный человек, священник, духовный светоч — не очень еще, правда, яркий, не ярче свечки ценой в полпенни, но все же светоч! Тут он чихнул, и это решило дело; и, отхлебнув из стакана, он признал, что крепкий коньяк, если его разбавить на две трети водой, действительно отличное средство от простуды, особенно в холодное зимнее время.

Минут двадцать он сидел в глубоком кресле, потягивая напиток и раздумывая, и мало-помалу все происшедшее приняло в его глазах более приятную окраску, и он уже стал мечтать о завтрашнем дне, когда снова увидит миссис Ньюбери. Тут он вдруг почувствовал, что этот срок — от вечера до утра — на самом деле такой короткий, кажется ему страшно долгим, и принялся беспокойно шагать по комнате. Внимание его привлек школьный «образчик», вставленный в застекленную рамку; в орнаменте из елочек и павлинов были заключены следующие трогательные стишки:

Роза пахнет, пышно расцветая,
Вот мой труд, пока я живая.
Роза пахнет, когда и увянет,
Вот мой труд, когда меня не станет.

Страшись гнева божия. Чти короля.
Лиззи Симпкинс, одиннадцати лет.

«Это она старалась, — сказал он себе. — „Лиззи“ — господи, до чего же милое имя!»