Песня звучала высоко и сладостно, и в ней не было ничего человеческого. Она, казалось, могла избавить его от всех мыслей, даже от мимолетной фантазии, будто содержала в себе все мелодии. Все потеряло смысл, кроме одного: следовать за ней к ее источнику, — и он даже не заметил, что пол под ногами вдруг накренился, отбросив его к стене. Вскоре ему пришлось расстаться с портфелем, чтобы придерживаться за металлические стены коридора. Он слышал, как топают за ним завсегдатаи «Морехода», и, оглянувшись, увидел, как откатываются назад ветхие дома за спинами Мэри и Бетти. Все это не имело для него никакого значения, кроме только кашля двигателя, который, опасался он, мог прервать пение. Кто-то открыл для него крышку люка и показал, как перехватывать руками по трапу, уходившему вниз, в сырой неосвещенный трюм.
— Вот что слышит моряк, — сказал один из членов экипажа, в то время как нога Джессопа повисла в воздухе, и он задумался, относится ли это к мощному шуму волн под ним или только к песне.
На миг, слишком короткий, чтобы мысль задержалась в его мозгу, ему почудилось, что он постиг природу певицы. «Только так и можно петь, если так выглядишь», — пришла последняя мысль. Она показалась Джессопу совсем пустой, и он забыл о ней, когда древняя песня увлекла его в огромную колыбель тьмы.