Рассказы и истории

Вскоре разразится катастрофа с теплоходом «Нахимов». Но это то, что знают все. А сколько такого, что осталось в памяти не содержанием, а приметой, окраской времени. Тысячи, сотни примет. Превращенный в руины бульвар Шевченко в самом центре Киева, как после бомбежки. Пни торчат, как стариковские зубы, вдоль всего бульвара, от начала и до конца. Это не связано с Чернобылем, это связано с чем-то совсем другим: чтобы тополиный пух не летал, старые деревья, ростом под небо, вырубали, а новые еще только посадят и дадут им вырасти, и уж точно проследят, чтобы пуха от них не было, а пока — разруха, разруха. Вроде кто-то целился в тополя, в каждый тополь отдельно. И в памяти это прочно связалось с чернобыльской бедой: это и стало фоном картины.

Моя соседка по этажу, грузная Сусанна, или просто Су, как все ее называли, пророчески произносила низким, с хрипотцой, голосом:

— Ну, что ты хочешь? Началась война. Только самая подлая из всех. Нас убивают, а мы не видим, кто и откуда. Через несколько лет увидим. А на войне, как на войне, будет и мародерство, будет и предательство.

И Су устало опускалась в кресло — нога за ногу — и прикуривала очередную сигарету «Прима» от предыдущей.

Весна в тот год была ранней: к концу апреля деревья оделись молодой неяркой зеленью, а в листве каштанов обозначились припухлости будущих «свечей» — цвести им через месяц, не раньше, но они уже есть, они уже оформляются пирамидами, «они уже люди», как говорила Су, они уже обещают чудесный бело-розовый цвет, если, конечно, ничего не случится: град не побьет, мороз не ударит, молния не сожжет… На рынке и на улицах вовсю торгуют цветами, уже не новорожденной мохнатостью фиолетовых цветов с названием Сон, не первыми подснежниками, а настоящей взрослой весенней красотой — ландышами, фиалками, тюльпанами.

Все предвещало скорое лето, как вдруг что-то вздрогнуло и замерло. Действительно, замерло. Даже транспорта на улицах стало меньше, особенно автобусов: все отправлены в Чернобыль.

И пустые детские площадки…

И по утрам птицы не поют…

И серебряная цепочка на шее покрывается коричневым налетом, и ты в недоумении пытаешься снять его двумя пальцами, пока не поймешь, наконец, что это и есть радиоактивный йод.

И город неподвижен и страшен в своем неистовом цветении, подстегнутом радиацией…

И неправдоподобно гигантского размера грибы и клубника продаются на рынке, на улице, у входа в метро… Если, конечно, милиция не прогонит.

— Титочка, скильки за полуныцю?

Молчание.

— Титко, то ваша ягода?

Молчание.

Оборачиваюсь: у той, что спрашивает, живот, как арбуз. Не сегодня-завтра…

— Иды, жиночко, иды. Не продам тоби, — говорит крестьянка. — Не хочу гриха на душу.

Странное ощущение: город пустел, а внутри что-то зрело. Это «что-то» называлось паникой: люди не понимали, что происходит. То, что все кругом врут — это понятно. Это привычно. С этим жили. Но насколько опасно, то, что реально происходит?

Что? Ничего страшного? Демонстрация первого мая? Велогонка Мира 9-го мая? Значит, все хорошо?

Да нет, не все хорошо. Все-таки, информация просачивается, главным образом, из радиоприемников. Главное, покрепче, поплотнее закрыть окна, чтобы не проникнуть сквозь них врагу-невидимке. Не до весны, не до цветения.

Вокзал похож на вокзал военного времени: крики, плач детей, узлы через головы, давка, сломанные конечности, куда идет состав — неизвестно, не важно, лишь бы отсюда, лишь бы скорее, лишь бы втиснуться. Из Москвы приходит пустой состав, из него выходит женщина с ребенком — одна пассажирка на несколько вагонов, и мальчик разочарованно спрашивает:

— Мама, а где же радиация?

Дом наш, огромный, в самом центре города, стал глух и темен. Казалось, люди, покидая его, уносят с собой частицу света. Уходя утром, я оставляла включенной настольную лампу. Пусть теплится…

А на ступенях дома пристроился веселый, пьяненький человек, и без устали заговаривает с прохожими:

— Во, жисть пошла! Моют, моют, утром моют, вечером моют, хоть пей с асфальта. — И почти нараспев, как частушку: «Чисто на улице, чисто в квартире, спасибо реактору номер четыре». А на углу, прямо на улице, возле гастронома, каберне продают, видели? Ноль семь — два тридцать. Видели? А пьется, как за два девяносто. Видели? Люди! Дайте мне красок, и я нарисую вам образ жизни! Вот тако-ой образ!

…И бродят бездомные собаки в ошейниках: их хозяева в панике вывезли детей, оставив «братьев своих меньших» на милость остающихся.

Однажды звонок — и в дверях Сусанна. А рядом с ней… ну, кляча клячей. Тощая, каких не видела. Шкура на ней складками, шерсть свалялась, на шее натертые следы от ошейника — беда в собачьем образе. Су не свойственна привычка к интродукциям, поэтому с порога:

— Как бы ты ее назвала?

А сама глядит — сверлит меня глазами, вроде до чего-то досверлиться хочет.

— М-м — я бы сказала…

— Ты не сказала. Ты подумала. Назови ее Дарданеллой. Проливом Дарданеллы, если хочешь. Слушай, давай серьезно: ты видишь, что ее заметут гицели? У нее уже нет сил убегать. Посмотри, какая худая, и сколько в ней печали…