Рассказы и истории

— Ну, давай, рассказывай, Су, — не выдерживаю я первая. — Втроем дошли до купе проводника? В полном составе?

— М-м-м-да. Туда — да. Назад — извините. Говорить неохота, так все противно и стыдно. За себя? И за себя стыдно, раз влипла в такую слякоть. Исчез мужичок сразу, как приехали. Вещи в гостинице, а его нет. Я переполошилась: ну, мало, что может с человеком случиться. Через день надыбала его в Архангельском, в столовой. Какие-то бабы вокруг него. А он, видно, крышей поехал: это, говорит, мои сестрички. А остальное — только шум от него. Слов нет, только шум, правда, правда: звуков много, а слов нет. И крутится, как черт на сковородке. Аж жалко его стало. Ну, посмотрела на него. Кончать надо. Смотреть на это — срам. И плюнула. И пошла. А за спиной визг, плеваться, мол, нехорошо. А почему не хорошо? Хоть на секунду, а хорошо стало.

А с Собакой целая история была. В гостиницу не пустили. Еле с горничной договорилась, она взяла ее почти по гостиничной цене. Посуточно. Так что влипли мы с ней…

Ну, а сейчас этому звонят из его конторы — управления, или как оно там — звонят, звонят. Я говорю, не звоните больше, он отсюда давно умер. Вот так вот.

Су стряхнула пепел, перевела дух.

— А вообще, — говорит она, глядя на носок своего туфля, — вообще это похоже на какую-то примерочную: не то, не то. Ладно, чуть укоротим, чуть удлиним, чуть подошьем, переделаем, приспособим… Неправильно это. Только и был один моей судьбе впору. Один — это много. У других и одного нет. Все. Ладно. Пошла я. А то что-то от разговоров еще тошнее стало. А ты шарь, давай, по клавишам.

И ушла.

И я пожалела, что спросила ее. Лучше бы и мне этого не знать.

Когда-то Су показывала фотографии: она с мужем. Он — мужик, как мужик. Она рядом с ним кажется хрупкой и какой-то маленькой. А может, и была такой. Что-то с ними стряслось, с мужем ее. Умер, сорока еще не было. После него Су так и жила одна.

Что-то происходило время от времени, что-то мелькнет в лице, в глазах, в одежде, но все это куда-то быстро девалось, и снова Су надевала джинсы и свитер, закуривала свою вечную «Приму» и чуть свет бежала на электричку.

Так проходила зима за зимой и лето за летом.

Так прошла и эта зима — первая после Чернобыля.

А весной Су засобиралась в Москву. Говорит, врачи настаивают на операции щитовидки. Всю зиму принимала какую-то гомеопатию и еще витамины, но что-то там растет. Какая-то бяка.

А Москва есть Москва. И радиации там нет, говорят. А сестра двоюродная работает в институте эн-до-кри-но-ло-гии. Су произносила по слогам это слово и уж обязательно хотя бы один слог переврет.

И сестра есть сестра. Хоть и двоюродная. Так что… Да, спохватывается Су, кактусы возьмешь к себе? И вазоны, чтобы поливать.

Так что… Чемодан в одну руку, поводок собачий в другую…

Легко прощается, легко уезжает — ненадолго. Совсем ненадолго, к концу лета вернется. Все. Пока. И на вокзал не ходи. А впрочем, ладно, приходи: собаку подержишь, пока суд да дело, она тебя знает, вырываться не будет. Все. Глаза грустные? Это от систематического недосыпу. В поезде отосплюсь. Все. Пока.

И коротко обнялись.

То, что происходило дальше, к Су никакого отношения не имеет.

Следуя ее воле, сестра привезла в Киев для прощания то, что когда-то было Сусанной. Ее подвезли к дому и установили чуть поодаль от входа. И получилось так, что стоит она посреди пешеходной части дороги, совсем отдельно от всех. Прохожие на мгновение затормозят (странно на дороге вдруг встретить такое) и суеверно обогнут подальше, словно этим можно заразиться. Кто-то из соседей подойдет, постоит минуту и скорее назад. К живому. К дому. Под навесом у входа толпятся люди, и молчат. Сейчас они заодно. А то, что возле крыльца стоит, — отдельно и непонятно.

И вдруг пошел дождь. Все зашевелились. Куда идти? Домой? В автобус?

Неожиданно — это произошло в одно мгновение — посреди улицы раскрылся зонт. Обыкновенный летний зонт, пестрый, с нелепыми цветами и еще более нелепыми оборками по краям. Кто-то раскрыл его и поднял над изголовьем Сусанны.

Из автобуса, как из коробочки, выскочили два мужика, ухватили с двух сторон вместилище Су и быстро понесли в автобус. А над Сусанной балдахином поплыл веселый пестрый зонт — знак последнего ее киевского дождя.

Удачливый

Время действия — конец 60-х.

Место действия — Киевский гастроном.

А еще точнее — маленькое пространство возле угловой секции, этакий закуток, где утром и вечером набивалось столько народу, что очередь превращалась в тугую многоярусную спираль. Зато можно глядеть не только в затылок впереди стоящим, но и видеть людей по сторонам, в профиль и в фас. Все веселее.

Кого только не встретишь в этом муравейнике: и тех, кого раз в сто лет, и в самых неожиданных местах, и тех, кого по пять раз на дню, во дворе или в подъезде дома. И — обязательно:

— Привет-привет! Как дела? А как дела? Никак. Кивнешь, помашешь. Словоохотливость в очереди — настоящая беда.

— Слу-ушай…

У нас был глуховатый сосед, который всякий разговор начинал со слова «слушай».