Рассказы и повести

Пантелей - и сторож, и кассир, и завхоз, он чинит столы и парты, прибивает плакаты и портреты знаменитых людей. Если бы ему поручили, он мог бы преподавать французский в пятом "Б" и делал бы это с не меньшим успехом, чем я. Во всяком случае, приходил бы вовремя.

Увидев меня, Пантелей скорчил гримасу, как Мефистофель, и погрозил пальцем:

- Смотри, жене все скажу.

Это была его дежурная шутка. Молодым учительницам он говорил то же самое, но заменял слово "жене" словом "мужу": "Смотри, мужу все скажу".

Учительниц это раздражало, потому что мужей у многих не было, а Пантелей каждый раз напоминал об этом.

Я стал раздеваться и уже видел свой пятый "Б" в конце коридора второго этажа: Малкин бегает по партам, давя каблуками чернильницы, а Собакин наверняка сидит под потолком.

В пятом "Б" раньше помещался спортивный зал, и в классе до сих пор осталась стоять шведская стенка. Собакин каждый раз забирается на самую верхнюю перекладину, и каждый раз я начинаю урок с того, что уговариваю его сойти вниз.

Обычно это выглядит так:

- Собакин! - проникновенно вступаю я.

- А! - с готовностью откликается Собакин.

- Не "а", а слезь сию минуту.

- Мне отсюда лучше видно и слышно.

- Ты слышишь, что я тебе сказал?

- А че, я мешаю?..

Дальше начинается ультиматум с моей стороны, что если-де он, Собакин, не слезет, я прекращу урок и выйду из класса.

Собакин продолжает сидеть на стенке, завернув носы ботинок за перекладину. Класс молча, с интересом наблюдает. Несколько человек болеют за меня, остальные за Собакина.

Я проигрываю явно. Выйти я не могу: стыдно перед учениками и попадет от завуча. Собакин слезать не собирается. Мне каждый раз хочется подойти, стянуть его за штаны и дать с уха на ухо, как говорит Нинина мама, чтоб в стенку влип.

Кончается это обычно тем, что детям становится жаль меня, они быстро и без разговора водружают Собакина на его положенное место.

Сегодня я, как обычно, "открыл" урок диалогом с Собакиным.

- Собакин!

- А!

- Ну что ты каждый раз на стену лезешь? Хоть бы поинтереснее что придумал.

- А что?

- Ну вот, буду я тебя учить на свою голову.

Собакин смотрит на меня с удивлением. Он не предполагал, что я сменю текст, и не подготовился.

- А вам не все равно, где я буду сидеть? - спросил он.

Я подумал, что мне, в сущности, действительно все равно, и сказал:

- Ну сиди.

Я раскрыл журнал, отметил отсутствующих.

Уроки у меня скучные. Я все гляжу на часы, сколько минут осталось до звонка. А когда слышу звонок с урока, у меня даже что-то обрывается внутри.

Я прочитал в подлинниках всего Гюго, Мольера, Рабле, а здесь должен объяснять Imparfait спрягаемого глагола и переводить фразы: "это школа", "это ученик", "это утро".

Я объясняю и перевожу, но морщусь при этом, как чеховская кошка, которая с голоду ест огурцы на огороде.

Я скучаю, и мои дети тоже скучают, а поэтому бывают рады даже такому неяркому развлечению, как "Собакин на стенке". Сегодня Собакин слез сразу, так как, получив мое разрешение, потерял всякий интерес публики к себе, а просто сидеть на узкой перекладине не имело смысла.

Отметив отсутствующих, я спрашиваю, что было задано на дом, и начинаю вызывать к доске тех, у кого мало отметок и у кого плохие отметки.

Сегодня я вызвал вялого, бесцветного Державина, у которого мало отметок, да и те, что есть, плохие. Дети дразнят его "Старик Державин".

- Сэ ле... матен... - начал "Старик Державин".

- Матэн, - поправил я и, глядя в учебник, стал думать о Нине.

- Матен, - угрюмо повторил, Державин.

Я хотел поправить еще раз, но передумал, - у парня явно не было способности к языкам.

- Знаешь что, - предложил я, - скажи своей маме, пусть она перестанет нанимать тебе учителей, а найдет своим деньгам лучшее применение.

- Можно, я скажу, чтобы она купила мне батарейки для карманного приемника? - Державин посмотрел на меня, и я увидел, что глаза у него синие, мраморного рисунка.

- Скажи, только вряд ли она послушает.

Державин задумался, а я, взглянув на его сведенные белые брови, подумал, что он вовсе не бесцветный и не вялый, - просто парню не очень легко жить с такой энергичной мамой и таким учителем, как я.

Через класс пролетела записка и шлепнулась возле Тамары Дубовой.

- Дубова, - попросил я, - положи записку мне на стол.

- Какую, эту?

- А у тебя их много?

- У меня их нет.

Я почувствовал, что если вовремя не прекратить этот содержательный разговор, он может затянуться. Удивительно, в общении с Дубовой я сам становлюсь дураком.

- Ту, что валяется возле твоей парты, - сказал я.

Дубова с удовольствием подхватилась, подняла записку, положила передо мной на стол и пошла обратно, вихляя спиной. Для нее это была большая честь - положить мне на стол записку, да к тому же даровое развлечение пройтись во время урока по классу.

Читать записку при всех мне было неловко, а прочитать хотелось: интересно знать, о чем пишут друг другу двенадцатилетние люди.

Я сунул записку в карман.

- Э тю прэ кри Мари а сон фрер Эмиль, - читал Державин.

- Переведи, - сказал я, незаметно вытащил под столом записку и стал тихо разворачивать: она была свернута, как заворачивают в аптеках порошки.