Рассказы и повести

- А-а-а-а... - затянули мы одновременно.

Снова получился унисон. Мы остановились и засмеялись.

Наверное, наши души были одинаково настроены в этот день, как два камертона, и отзывались Летнему саду одинаковым числом колебаний.

У Баха было двадцать один человек детей: семь от первой жены и четырнадцать от второй. Эти дети, должно быть, шуршали за стеной, как мухи в кулаке. А Бах уходил в свою комнату, снимал парик и баловался на клавесине.

Я не думаю, чтобы его одолевали сильные страсти, восторги упоения. Он раскладывал свою полифонию интуитивно, как гений, и точно, как математик. Поэтому я не люблю играть Баха с педалью.

Я сидела дома, играла Баха и ждала Лариску. Сегодня Лариска должна была объявить Игнатию о своей любви и послушать, что он скажет в ответ.

Я осталась дома, чтобы не являться на чтение партитур. А чтобы мой прогул не выглядел нарочитым, я не пошла в училище вообще.

В дверь позвонили. Это с войны полов явилась Лариска с трофеями.

Она медленно переступила через порог, вошла в прихожую. Качнулась к стене и припала лицом к обоям.

- Перестань грызть стену, - сказала я. - Что случилось?

Лариска молчала. Она стояла, раскинув руки, как Христос, если бы его прислонили к кресту не затылком, а лицом.

- Что случилось? - испугалась я.

Лариска не пошевелилась.

- Ну, что? - допытывалась я.

- Ничего, - вдруг спокойно проговорила Лариска и отошла от стены. - Я играла, потом перестала играть. Он спросил: "Чего же вы остановились?"

- А ты?

- Я стала играть дальше и доиграла до конца.

- А потом?

- Потом был звонок.

- И ты ничего не сказала?

- Он запретил.

- Как? - не поняла я.

- Глазами. Он так посмотрел, что я ничего не могла сказать.

Лариска говорила тихо и без выражения. У нее не было сил раскрашивать текст интонациями.

- Поешь чего-нибудь, - сказала я.

- Не могу... - прошептала Лариска. Губы у нее были серые.

- Тебе плохо? - испугалась я.

- Нет. Мне никак.

Я привела ее в комнату и уложила на диван. Дала под голову подушку, а сверху кинула плед.

- Твои скоро вернутся? - спросила Лариска.

- У них дежурство.

Лариска съежилась и закрыла глаза. Ресницы ее легли на щеки.

- Мне уйти? - спросила я.

Лариска потрясла головой, не открывая глаз.

Я села к роялю и стала тихо играть Баха.

Лариска открыла глаза и долго глядела перед собой. Потом забормотала: "Не думать, не думать, не думать, не думать..."

Я перестала играть и спросила:

- Ты сошла с ума?

- Нет, - сказала Лариска. - Это моя гимнастика. Я каждое утро просыпаюсь - и как молитву: "Мужество, мужество, мужество..." Раз пятьсот. И перед сном тоже: "Надежда, надежда, надежда, надежда, надежда..."

Лариска заплакала. Из глаз на подушку поползли слезы. Эти слезы были такие горячие и горючие, что, мне казалось, прожгут насквозь подушку и диван.

- Господи! - вздохнула я. - Да ты оглянись по сторонам. Сколько вокруг настоящих мужчин, которые только и мечтают, чтобы их прибрала к рукам такая девчонка, как ты. Что ты вцепилась в этого Игнатия? У него и рожа-то желтая, как лимон за двадцать пять копеек.

- Я не могу лишить его своей любви, - сказала Лариска. - Может быть, это единственное, что у него есть. Он так одинок...

- А зачем ему твоя любовь?

- А зачем рарака в море? Роса на траве?

На улице раздался выстрел, - должно быть, лопнула на ходу камера у грузовика.

Лариска вздрогнула, быстро села.

- Это он... - проговорила она.

Я посмотрела на нее внимательно и поняла, что она в некотором роде сошла с ума.

- Может быть, он любит тебя, но скрывает свои истинные чувства. Может быть, у него принципы, - предположила я.

Лариска возвела на меня глаза. Она не понимала, что это за принципы, во имя которых холостой человек должен скрывать свои истинные чувства.

- Он учитель, ты ученица, - растолковывала я. - Получается, он использует свое служебное положение. Это безнравственно.

Лариска спустила ноги с дивана и стала обуваться.

- Ты куда? - растерялась я.

- К нему. Я знаю, где он живет.

- Зачем ты к нему пойдешь?

- Я скажу: если он хочет, я брошу училище. Плевать мне на это училище!

- Тебя родители выгонят из дома.

- А мне не нужен дом, в котором нет его.

- Я тебя не пущу!

- Ты пойдешь со мной!

- Это нескромно, - попыталась я образумить Лариску. - Явилась - навитая, раскрашенная... Он первый тебя осудит. Мужчины ценят скромность!

Лариска вышла из комнаты. Я услышала, как в ванной яростно плещется вода.

Прошла минута, две, и в комнату вернулась уже не Лариска, а ее сестра из деревни Филимоново: волосы мокрые, гладкие, прижаты к темени и заправлены за уши. Открытый лоб, глаза без ресниц вообще.

- Ну как? - весело спросила Лариска, вытирая полотенцем мокрую шею.

Я молчала, ошеломленная переменой.

- Я готова! - объявила Лариска.

- Подожди... - взмолилась я, но это было равносильно тому, как если бы я обратилась к падающему самолету, вошедшему в штопор.

Памятник Гоголю был припорошен легко ссыпающимся снегом, и на унылых бронзовых волосах лежала белая шапка.

Лариска шагала, покрыв голову двумя платками, истово глядя перед собой. Мы шли, как в разведку: не было ни прошлого, ни будущего, только настоящее, только ощущение опасности.