Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

   Феоктиста молча вздыхала, а на сердце ей навалился тяжелый-тяжелый камень, к горлу подступали горячим клубком затаенные слезы. Прошло часа три, как она на кухне. Уж баба перемыла посуду, нагрела воды и вынесла пойло коровам, наставила самовар и не раз сбегала в комнаты на стук в стену. Ни сноха, ни внучата не думают к ней выходить или к себе звать. "Вот ужо сам из лавки придет, позовет..." -- думает старуха.

   Стряпка снесла самовар и вернулась, ругаясь.

   -- Долго кипит! Ды что мне самой в него садиться, что ли? Подождите, не велики господа-то... Уж нет того хуже, матка, как у этаких жить, право, ну! Вылезут в люди из нашего брата, так они -- не они, изъезжаются над прислугой...

   Уже смеркалось. Стряпка успела подоить коров и принесла из комнат остывший самовар.

   -- Эвона! Да он уж с коей поры дома-то, чаю напились,-- рассмеялась баба: -- не видела разве, самовар-то я подавала? Теперь мы с тобой пить станем, сахару тебе послала сама-то; у меня ведь свой, а чай-то ихний допиваю. Разве что не хватит двоим-то? Пойду попрошу на запарочку да по пути про сундук-то твой скажу...

   "Не позвал! Погнушался... на кухне... сахару два куска..." -- вертелось в голове Феоктисты, и она чувствовала, как тоскливо сжимается и ноет у нее сердце, в груди что-то колотит, как смола жжет, душит, и от этого хочется выть, рвать на себе волосы, биться головой об пол...

   На другой день был праздник, и Калистрат не торговал, а уехал с женой к обедне, не показавшись Феоктисте. После обедни на кухню вышла Антонина Ивановна в шелковом лиловом платье, с кольцами и браслетами на руках. Едва взглянув на старуху и брезгливо кивнув головой на ее поклон, она взяла блюдо с горячими ватрушками и удалилась, кинув прислуге сопровождаемое подозрительным взглядом:

   -- Что-то как будто мало вышло у тебя?

   -- Хватит тебе подавиться-то! -- прошипела та. После чая вышел на кухню Калистрат.

   -- У тебя там что еще за сундучок, сказывают? -- встревоженно обратился он к матери.-- Уж ты не со всем ли имением, не на жительство ли сюда приехала, а?

   -- Где же, зачем на жительство... Повидаться только охота было, Калистратушка, детонек твоих поглядеть... Сам знаешь, с коей поры-то не виделись...-- робко ответила Феоктиста.

   -- То-то,-- благосклоннее взглянул он.-- У меня ведь жить негде, своя семья, тесно... Гостить гости, сделай милость, хлеба не жалко: готовый едим. Когда домой-то думаешь?

   -- Не знаю...-- упавшим голосом прошептала она.

   -- Ох-хо-хо! Беда с вами, со старухами,-- будто устыдившись немного, вздохнул он для смягчения своего вопроса.-- За сколько верст притащилась! Деньги на обратную дорогу есть ли? На вот тебе пять рублей. Дал бы больше, да сам не при деньгах сейчас, здесь жизнь ведь дорога, не то, что в деревне. Все ли там у вас здоровы? Ну и ладно. Кланяйся им от нас... Да ты пила ли чай-то? Пей, а то обедайте. Ну, гости, гости, коли охота, хлеба не жалко! -- заключил он, уходя, но в дверях обернулся и добавил: -- Пойдем, покажу уж тебе внучат, что с тобой поделаешь!

   Внучат ей показали у порога чистой комнаты. Сама Антонина Ивановна сидела у окна, капризно надув губы, и даже не шевельнулась в сторону свекрови. Калистрат держал на руках мальчугана, крепкого, розового, а подле него жалась, глядя исподлобья, девочка лет трех. Феоктиста хотела было приласкать ее, но та дичилась и пятилась, держась за отца.

   -- Я тебя не любу... Ты нехолосая, бяка...-- откровенно призналась она, уставившись на морщинистое лицо и худые, темные руки старой бабушки.

   Феоктиста глядела на эти красивые комнаты с картинами и цветами, на этого важного господина с нарядными детьми, на чванную барыню в шелках,-- и никак не могла проникнуться сознанием, что это близкая ей семья родного сына. Ничего она не чувствовала к ним родственного, все здесь казалось ей таким чужим, далеким, холодным, а в душе накипала скорбная, неутолимая жалость к безвозвратно пропавшему где-то любимому сыну.

   Облегченно вздохнула Феоктиста, покинув на третий день этот чужой дом, где ближе всех была ей только добродушная стряпуха.

   К своим вернулась она такая убитая, жалкая, будто даже сразу одряхлевшая. С первого взгляда на вернувшуюся так скоро из города Марья с мужем поняли, что с ней случилось там что-то потрясающее, и не расспрашивали. Молча вылезла Феоктиста из телеги, молча вошла в избу и стала раздеваться при том же подавляющем, жутком безмолвии, какое рождает кругом себя человеческое страдание изнывающей души.

   Вот Феоктиста опустилась на скамью, обвела замутившимся взглядом выжидательно воззрившиеся лица родных, и вдруг из груди у нее вырвался долгий, наболевший, отчаянный вопль. Все тело ее задрожало от прорвавшихся, долго таимых в себе рыданий, по лицу потекли быстро-быстро крупные слезы. Она упала на стол, билась об него головой и, захлебываясь слезами, кричала страшно, неистово и пронзительно, как от нестерпимой, жестокой пытки:

   -- Маменька! Что ты? Полно терзаться, полно,-- перепугалась тоже принявшаяся плакать Марья.-- Что у тебя приключилось-то? Скажи хоть словечко!