Рассказы и повести дореволюционных писателей Урала. Том 2

— Странный ты человек, Тихон Иваныч! Ну, а ты как думаешь, Ирод? — обратился Псалтырин к Голубеву:- Можно им Сухой лог отвести?

— Отчего нельзя? Можно.

— Да ведь сам же ты говорил, что они тогда весь Епанчин бор перепортят?

— Можно сторожей для охраны поставить.

— Сторожей, сторожей. Это мошенников-то, воров, негодяев? За штоф сами себя продадут. Будут пьянствовать, безобразничать, обирать мужиков — вот и все. Уж именно приставить козла караулить капусту.

— Как угодно. Мое дело сторона.

— Будто бы? А, говорят, кто-то уж и цену объявил по 20 рублей со двора, а?

Голубев чуть-чуть покраснел и несколько глухо проговорил:

— Какую цену?

— За право вырубки леса из ближайших мест, а?

— Не знаю-с.

— Не слыхал?

— Не слыхал-с.

— А ты не слышал, Тихон Иваныч?

— Насчет чего-с?

— Насчет того, что кто-то с погорельцев просил по двадцати рублей за вырубку леса?

— Не знаю-с… не слыхал-с. Кто бы это? Не знаю-с.

— Так, так. Не слыхал, не видал, знать не знаю, ведать не ведаю. Ох-хо-хо! Да, да.

Псалтырин опять сморщился, как от физической боли, и замолчал.

— Так вот что, Тихон Иваныч, — сказал он, наконец, точно пробуждаясь от сна:- ты подумай еще, посоветуйся, а подумаешь, приходи… ну, хоть завтра утром часов в десять. И я подумаю.

— Слушаю-с.

— Пока до свидания.

— Будьте здоровы.

— С богом!

Старшина и Голубев вышли на крыльцо.

— Эко погодье! — сказал старшина.

Голубев посмотрел на серое небо, на мокрые крыши и ничего не ответил.

— Что это, господи, измаял расспросами, — начал старшина, — докудова это?

— Прощайте, — лениво сказал Голубев и хотел идти.

— Погоди-кось, постой на минутку, — удержал его старшина. — Ты бы того… что ли… этого…

— Чего?

— Как-нибудь того бы, а? Какого лешего в самом деле.

— О чем ты?

— Да ты бы того… сбавил маленько, а?

— Чего сбавил?

— Ну вот! Ведь мы один на один. Ты бы по-божьи… по пяти рубликов, а? Чудесное бы дело!

— Десять, меньше ни копейки.

— Ну?

— Верно. Прощай.

— Да ты постой!

— Нечего стоять. До свиданья.

— Погоди-кось, постой, говорю!.. Пять бы.

— Некогда мне.

— Да ты погоди! Какого ляда. Больше шести не дадут.

— Дело ихнее.

— Ей-ей, не дадут, ни-ни.

— Я и не прошу.

— Знаю, что не просишь. Видишь, какая статья…

— И десять дадут, и двадцать дадут.

— Ни-ни, жаловаться хотят, вот, друг ты мой, какая оказия.

— Я не боюсь.

— Знаю, что не боишься. Только опять же прикажет управляющий Сухой лог отвести — вот и все. Тогда, брат, сам знаешь… А тут бы сегодня же и дело все порешили.

Голубев вдруг засмеялся сухим, деревянным смехом, причем кожа на его лице растянулась и сморщилась в какие-то странные и нелепые складки.

— Пускай отводит, — сказал он, — мне все равно. Не мытьем, так катаньем. Я их протоколами доеду.

Старшина в недоумении развел руками.

— Как же так, братец мой?

— А так.

— Ну, не знаю.

— А вот узнаете.

— Это ведь тоже, брат… как тебе сказать…

— Андрюшка в тюрьме отсидел?

— Ну, отсидел, это верно.

— А Пикараев? А Марчев? А за что? Не фордыбачь! Протокол, другой, третий — раз, два, три, и готово! "Я и в лесу не бывал". Врешь — был. Вот что. Понял?

— Так-то так.

— Прощай.

— Нет, постой-кось. Погоди, говорю, слушай-ка. Вот что… видишь ли… ты бы поопасался маленько того.

— Чего поопасался?

— А того… такая штука, что разговоры идут нехорошие.

— Какие разговоры?

— Сам знаешь, какой у нас народ… самый отчаянный.

— Ну?

— Ну вот, и идут разговоры. Говорят: "Что Ионычу было, то и ему будет". Это про тебя, значит.

Голубев побледнел: Ионыч был вальдмейстер, которого убили.

— Вот, братец ты мой, — продолжал старшина: — Тоже и с народом надо сноровку. Сам знаешь, какой у нас народ отчаянный, сущие разбойники, будь они прокляты, варнаки!

— Кто это говорил? — помолчав, спросил Голубев.

— Мало ли кто.

— Я подам явку.

— О чем?

— А вот что ты говорил.

— Перекрестись! Я тебе ничего не говорил. Ничего не слыхивал, знать не знаю, ведать не ведаю.

Голубев подумал и сказал:

— Восемь.

— Ни-ни!

— Как хотите.

— Пять рублей и по рукам.

— Семь.

— Нет, и не говори.

— Ну, черт с вами!

— По рукам?

— Ладно.

Голубев и старшина ударили по рукам и дружески распростились. Затем Голубев скрылся у себя во флигеле, а старшина, выйдя за ворота, зашагал под дождем через площадь.

III

На другой день утром Псалтырин проснулся разбитый и больной. Заснув лишь в третьем часу ночи, он спал плохо и тревожно. Хмурясь и охая, он едва поднялся с постели. В окно глядело хмурое, ненастное утро. Шумел ветер, в окно хлестал дождь.

Маленький худенький старичок с безбородым лицом старой бабы, по прозванию Марыч, внес самовар. Марыч занимал при заводе совершенно фантастическую должность заводского чертежника, на самом же деле служил на побегушках, в качестве не то лакея, не то рассыльного. Поставив на стол самовар, Марыч низко, по-старинному, поклонился и пожелал Псалтырину доброго утра.

— Здравствуй, здравствуй, Марыч, — рассеянно сказал Псалтырин.