Рассказы и сказки

— Однажды в его жизни произошла перемена. Разгоряченные лошади несли по улице карету на резиновых шинах. Кучер уже давно лежал на мостовой с раздробленным черепом. С губ испуганных лошадей била пена, из-под копыт искры сыпались, глаза у них сверкали, как пылающие факелы в темную ночь, — а в коляске сидел человек ни жив, ни мертв.

И Бонче удержал лошадей.

Спасенный оказался щедрым благотворителем и не забыл благодеяния Бонче.

Он передал ему кнут убитого кучера, и Бонче стал кучером. Больше того — он женил его. Еще больше — он же его и ребенком наградил.

А Бонче все молчал…

"Обо мне говорят, обо мне", — окончательно убеждается Бонче, но вое же не осмеливается взглянуть на судей.

И он продолжает слушать речь защитника:

— Он молчал и тогда, когда благодетель обанкротился и не уплатил ему жалованья.

Молчал тогда, когда жена ушла от него, оставив ему грудного ребенка.

Молчал и пятнадцать лет спустя, когда ребенок вырос и достаточно окреп, чтобы выгнать его, Бонче, из дому…

"Обо мне говорят, обо мне!" — радуется Бонче.

— Он и тогда молчал, — продолжает кротким, печальным голосом защитник, — когда его благодетель уплатил всем, а ему не дал ни гроша; и даже тогда, когда этот самый благодетель, снова разъезжая в карете на резиновых шинах, запряженной кровными рысаками, переехал, раздавил его.

Он молчал. Он даже не назвал полицейскому имени того, кто его искалечил.

Он молчал и в больнице, где кричать разрешается.

Молчал, когда доктор не соглашался без пятиалтынного подойти к нему, а сторож — без пятака переменить на нем белье.

Он молчал во время агонии — умирал молча…

Ни слова протеста против бога, ни слова — против людей!.. Я кончил.

Бонче снова дрожит, как в лихорадке. Он знает, что после защитника говорит обвинитель. Как знать, что тот скажет?! Бойче сам не помнил всех событий в своей жизни, — еще на том свете он сейчас же забывал все, что с ним случалось. Вспомнил ведь защитник все, а кто знает, что может вспомнить обвинитель!

— Господа! — начинает обвинитель сухим, язвительным голосом — и обрывает.

— Господа! — начинает он опять, но уже более мягким голосом — и снова останавливается.

Наконец он говорит совсем мягким, идущим от сердца голосом:

— Господа! Он молчал, буду и я молчать!..

И вдруг среди наступившей тишины раздается новый голос, мягкий и дрожащий:

— Бонче, сын мой, Бонче! — звенит голос, как арфа. — Дорогое дитя мое!

К сердцу Бонче подступают рыдания. Теперь он уж хотел бы раскрыть глаза, но слезы мешают ему.

Никогда еще не испытывал он такого нежного и грустного чувства… "Сын мой", "Бонче мой"… Не слыхивал он этих слов с тех пор, как умерла его мать,

— Сын мой! — продолжает верховный судия, — ты все время терпел и молчал. На твоем теле нет живого места, везде раны, везде кровь, — в душе нет уголка, где не сочилась бы кровь… а ты молчал.

Там этого не понимали. Ты и сам, быть может, не знал, что можешь кричать и что от твоего крика стены Иерихона могут поколебаться и обрушиться! Ты сам не знал дремавшей в тебе силы.

На том свете тебя не вознаградили за молчание, на то и земной мир, лживый и неправедный. Здесь же, в царстве справедливости, тебе воздадут должное.

Судьи не будут судить тебя, не изрекут определенного решения. Скажи сам, чего ты хочешь. Тебе принадлежит все!

Бонче впервые поднимает глаза. Он поражен ослепительным блеском, разлитым кругом. Тут все искрится, сверкает, отовсюду бьют потоки света, — от стен, от предметов, от ангелов, от судей… Сплошь ангелы-архангелы!

И он опускает усталые глаза долу.

— Это… серьезно?.. — спрашивает он растерянно.

— Разумеется! — убеждает его верховный судия. — Повторяю: все — твое, все в небе принадлежит тебе! Выбирай и бери все, что пожелаешь. Ты берешь у самого себя!

— Действительно?.. — спрашивает Бонче уж несколько более твердым голосом.

— Разумеется! Разумеется! — отвечают ему со всех сторон.

— Ну, если так, — заявляет, улыбаясь, Бонче, — то я хочу иметь ежедневно утром горячую булку со свежим маслом!..

Судьи и ангелы в смущении опускают глаза. Фискал хохочет.

Штраймл

1894

Перевод с еврейского А. Брумберг.

По ремеслу я шапочник, но специальность моя — штраймл. Главный же мой заработок — от мужицких сермяг и рабочих полушубков. Иной раз ко мне заглядывает и мельник Лейб со своей енотовой шубой.

Правда, шить штраймл случается редко, очень редко. Ибо кто же носит теперь штраймл? Раввин разве. И штраймл эта всегда переживает раввина…

Правда и то, что если и случается шить штраймл, то либо совсем даром, либо за полцены. В лучшем случае труд мой не оплачивается. Все это верно, и тем не менее специальность моя — штраймл, ибо шить штраймл я люблю.

Когда она попадает мне в руки, я молодею — лишь тогда я чувствую, кто я такой и на что я способен!

И то сказать, какие еще у меня радости в жизни?

Когда-то мне доставляла удовольствие мужицкая сермяга…

Во-первых, почему бы и нет?

Во-вторых, я так думал: "Мужичок дает нам хлеб, работает летом до изнурения, — и я не могу защитить его от зноя. Буду же я его хоть во время зимнего отдыха защищать от холода".