Рассказы и сказки

Но стоит лишь дойти до их слуха шороху женского платья и ее маленьким ножкам появиться на пороге комнаты, как картина сразу меняется: все приветливо улыбаются, смеются, ласкают глазами; ад вдруг превращается в рай. Ни грубой силы, ни лукавства, ни обмана! Куда только все это девалось? Осталась одна справедливость, честная дружба да любовь!

Давно она почти что не выходит из его кабинета. И давно уже поэтому его не преследует тень покойного отца: вместо нее в нем как бы воплотилась и живет душа его матери или душа Марии. Искристые лучи ее добрых глаз, отражаясь, проникают глубоко в его сердце, в мозг, всюду, — и от этого ему так светло и тепло!

Да! Теперь он убедился, что в нем есть что-то двойственное: то он воплощение отца, то матери.

"Ну, а я-то сам? — удивился он. — Где же моя-то, моя собственная душа? Ужели же каким-то пустым сосудом явился я на свет? И неужели для меня одного не назначено было души?"

И снова факты и события прошлого встают в его памяти.

Раз, будучи женихом, он обманул товарища-купца. Это было после смерти матери; отца уж тоже не было в живых, и он сделался самостоятельным коммерсантом. Обманутый купец потребовал его к суду местного раввина; но что мог раввин? Пугаясь и робея, он тщетно пытался поколебать железную волю могущественного ответчика, который оставался неприступен, как скала. Тогда истец решительно заявил, что сообщит обо всем родителям невесты обидчика, и это сразу подействовало. Он поспешил пойти на уступки и помириться с обиженным им человеком.

Об этом узнали прочие купцы и не преминули воспользоваться столь удобным орудием.

Года через два после свадьбы жена поехала навестить своих родителей. Во время ее отсутствия мелкие купцы не раз попадали в львиную пасть всесильного владыки, который вволю-таки натешился над ними! Но к ее приезду пришлось возвратить захваченную добычу. Прислуга поспешила вымести сор из комнаты, а он — следы нечестия из своей конторы.

"Действительно ли, однако, я так поступил?" — робко спрашивает таинственный голос из неведомых глубин его памяти.

Холодный пот выступает на его теле, — он припоминает один незначительный факт:

"Шмуэл умер… Оставшиеся сироты ничего не знали… они не могли, следовательно, жаловаться ей… да вскоре все рассеялись в разные стороны: вдова вышла замуж в другом городе, дети пошли по чужим людям… Им-то я не возвратил ничего, хотя по счету остался должен…"

Да, да: сам он — пустой сосуд, и поэтому-то он то голубь, то коршун, то овечка, то тигр…

Но вдруг нить его мыслей оборвалась, и в отяжелевшем мозгу снова назойливо встал прежний вопрос:

"А какое же случилось со мною сегодня несчастье?"

Не удивительно, что вопрос этот так упорно и неотступно преследует господина Финкельмана: какие, в самом деле, могут быть с ним несчастья, с ним, которому завидуют, которым благословляются все бедновцы? Ведь каждый из них молит постоянно: "Дай бог мне его заботы, его дела, его питание и сон!.." Ведь счастье господина Финкельмана было их недосягаемым идеалом, его покой — их всегдашней мечтой.

Да, им благословлялись! И никому не приходило в голову роптать даже на бессердечие господина Финкельмана, — на то ведь он и богач, "туз", на то ведь и коммерция!.. Попробуй только распуститься — и состояния как не бывало. Временами он бывает чересчур крут, это правда; но в купеческом быту иначе и нельзя; известно ведь: "щедрость для капитала, что решето для воды". Даже его религиозные грехи прощались ему ради его богатства: "разжирел — и лягается" — сказано в писании, — это в порядке вещей. Ведь богачу, "тузу", необходимо бывать в обществе, поддерживать знакомства, знаться с господами да барами, — где же ему соблюдать все "613 заповедей", во всех их мелких подробностях! И поэтому даже бедновские фанатики-меламеды не ставили господину Финкельману в вину его отступления от некоторых обычаев и обрядов, мирясь и с его непокрытой (дома) головой, и с красовавшимся у него среди прочей дорогой мебели роялем, и с определением его двух сыновей в губернскую гимназию.

И этот факт приходит ему на память.

Действительно, его два сына учатся в гимназии, в губернском городе; но не он был за то, чтобы отослать их от себя; этого потребовала она… Он хотел пригласить для них меламедов из Литвы и учителей из Варшавы, но она настаивала, чтобы послать их в гимназию, и он повиновался.

"И почему это она услала от меня моих детей?"

Это тоже старый вопрос, беспокоящий его с самого дня отъезда сыновей. Временами он готов думать, что она не любит своих мальчиков. Но это вздор, конечно… Когда от них приходит письмо, она плачет от радости, а когда этого письма нет несколько дней, когда оно чуть-чуть запоздает, она снова плачет и болеет — от страха… Ему кажется, впрочем, что она часто плачет, — украдкой, незаметно. Часто, по утрам, глаза ее грустно глядят из-под красных век, а ночью он слышал не раз ее подавленные и тоскливые, точно смоченные слезами, вздохи.

"Уж не боится ли она моего нравственного, духовного влияния на них?