Рассказы из Парижа

Кто-то сказал, что настоящая биография Цветаевой ещё не написана, так вот тот человек, который сможет написать её с точностью историка (люблю легенды, но не люблю неточностей) и с любовью ценителя творчества Марины. Но Цветаева безмерна… И мы запоем читаем её стихи, стихи поэта «с лица необщим выраженьем», «одна из всех!» Как точно она знала себя: «Любить в мою меру, то есть без меры…» Но кто может принять душу поэта, кто смог быть на уровне такой любви, от которой она ждала так много, но сознавала, что Душа и Поэт превосходят над женщиной. Она искала высоты отношений (это удалось в переписке с Борисом Пастернаком), высоты духа, нежности… Когда наступал крах, рождались необыкновенные стихи. Как писал Пастернак «она подарила нам бездну ранящей лирики… которая называется «Поэма Конца». Марина Цветаева писала Вере Буниной: «Как хотелось! Другой жизни, свободы, себя во весь рост, себя на воле, просто – блаженного утра без всяких обязательств». Как же на все увлечения Марины реагировал её муж Сергей Яковлевич Эфрон? С первой минуты знакомства в Коктебеле у Макса Волошина он уже знал, что его Марина – не как все и что она не может и не будет как все, и он любил её и принимал такой, какой она была, и обращались они друг к другу на «Вы» с большим уважением и заботой. Они оба понимали, что соединены нерасторжимо («Мы же сросшиеся»). Вот что пишет Сергей в письме к Марине: «День, в который я Вас не видал, который я провёл не вместе с Вами, я считаю потерянным». А Цветаева писала своей знакомой: «Мне во всем – в каждом человеке и чувстве – тесно, как во всякой комнате, будь то нора или дворец…» Её любовь к миру всегда была с дерзостью гордого вызова. Это поразительная неподражаемость Цветаевой: «Я не верю стихам, которые льются! Рвутся – да!»

Но «рвались» не только стихи, рвалась сама жизнь: именно в этой квартире она писала: «иных времён, иных картин провижу я начало», то есть начало конца. 15 марта 1937 года Аля Эфрон получила советский паспорт и радостная, счастливая, полная надежд и энтузиазма уехала в Москву навстречу страшным испытаниям – 17 лет лагерей. Сергей Яковлевич Эфрон, разочарованный в Белом движении, любой ценой хотел вернуться в Россию. Начиная с 30-х годов, он активно включился в работу «Союза возвращения на родину» и сотрудничал с иностранным отделом ОГПУ в Париже. Есть подозрения, что он был замешан в похищении Председателя русского общевоинского Союза генерала Миллера, а также причастен к убийству невозвращенца Игнатия Рейса. Сергей Эфрон в октябре 1937 года спешно бежал через Гавр пароходом в Ленинград. В квартиру Цветаевой нагрянула с обыском французская полиция. Вот как раз полицейский протокол, составленный с очень подробным описанием квартиры и послужил Флорану доказательством того, что именно здесь жила семья Марины. Копию этого протокола Флоран бережно хранит и знает уже наизусть. Цветаева не интересовалась политикой, она верила своему Серёже всю жизнь. Когда с остатками Белой армии Эфрон бежал за границу, Марина, все годы искавшая и в конце концов через Эренбурга нашедшая его, писала: «Если Бог сделает это чудо – оставит Вас в живых, я буду ходить за Вами, как собака». Вот «как собака» она и поехала за ним в Москву… А французской полиции она ответила так: «Его доверие могло быть обмануто, мое к нему остаётся неизменным». И Марина начала готовиться к отъезду. В марте 1938 года она писала друзьям: «А сейчас усиленно разбираю свои архивы: переписку за 16 лет… и конца и краю не видно. Тяжелое это занятие: строка за строкой – жизнь шестнадцати лет, ибо проглядываю всё. (Жгу тоже пудами)».

Я смотрю на камин и представляю, сколько слов и энергии Цветаевой поглотил его огонь. Сколько было невысказанной боли, а высказать было некому: её сын Мур совсем не понимал и не хотел слушать Марину. Она раздаривала свои вещи, книги, мебель, потому что уже летом 1938 года должна была освободить эту квартиру в Ванве. Лето Цветаева провела с сыном в деревне на море, а осенью въехала временно в дешёвую гостиницу в Париже. Марина с Муром уехали из Парижа 12 июня 1939 года. Представьте себе – их никто не провожал…

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно —
Где совершенно одинокой
Быть…