Рассказы из сборника "Опрокинутый мир"

— Нет, теперь я здоров. И сердце в порядке. Только, вишь, ноги слабые. Все бы хорошо — ноги не слушаются. Лечили меня несколько лет назад, совсем было сдал. Вылечили. Только ноги, вишь, слабые остались. Селезенку вырезали, еще чего-то. И шутили: мол, мало что от тебя и осталось, папаша.

Он снова остановился.

— Вылечили, только ноги, вишь, никудышние. Сам видишь. Только и напасти, что ноги. Ну, как-нибудь. Лежать велят, да как тут улежишь. До озера доковыляю, а там что — сиди себе в лодке. А город мне даром не нужен. Чего я там не видал?

Он остановился. Отдышавшись, посмотрел на меня из-под торчащих домиком бровей.

— Видишь… Дети все в город тянут. Им фотография нужна, семейная фотография. У нас ведь, говорят, папаша, нет карточки, чтоб и ты был, и мы все с внуками, — рыбак опустил голову. — А мне ни к чему. Зачем она мне… Не нужно мне той фотографии.

Я понял, для чего детям нужна фотография, и не знал, что сказать.

— Что такого. Просто изображение, — сказал я, срывая травинку.

— Не скажи, — отозвался старик. — Вишь, костел, этот, красный — его фотографируют и фотографируют. И пусть. Ему что — сто лет стоял, еще сто простоит. Подумать только, века. Ему что. А мне не нравится. Вишь, и ты сегодня без своей коробки, — он указал на мой правый бок, где обычно висел фотоаппарат. — Совсем другой человек. Видишь? Не скажи.

Наконец одолели подъем.

Глядя в грустные, повлажневшие глаза рыбака, я почувствовал, что это и вправду крутая гора.

— Жизнь, парень, она только на один раз. Больше никому не дано. А мне что еще осталось — сфотографироваться, и тогда уж все. Аминь, а? Ложись на доску и свечку в руки. Вот то-то. Может, я не хочу, как ты скажешь? Чего спешить? Вон, скажем, щука. Раз тянули с зятем перемет. Зацепился. Вроде как за корягу. Зять поднатужился, я еще подсобил. Выдрали. Думаешь, корягу? Щучью челюсть, чтоб не соврать, каких полметра будет. Сколько этому чудовищу, думаешь? Пара сот годков будет. Не спешит фотографироваться, а? Пусть, вон, говорит, костел, он каменный.

Он опустил голову, ноги волочились по траве, не отрываясь от земли.

— Загрустил, парняга, — проговорил рыбак. — Он остановился перевести дух. — Не грусти, чего там. Фотографироваться не спешу, сам видишь. А сверх того, только я один знаю слово, как замок отомкнуть, тот, что на моей лодке. Никто больше не знает, один я. Ведь не оставит же человек запертый замок ни с того ни с сего. А? То-то.

Я хотел подбодрить рыбака, но он уже улыбался.

— Смотри, щас повеселимся, — промолвил.

Глаза его сузились, щеки надулись, подбородок по-детски оттопырился.

— Глянь, сосед идет, — добавил.

К нам подбежал маленький, толстый, круглолицый человечек. Даже не поздоровавшись, он забормотал:

— Много сегодня?

— Много. Сегодня много, — ответил рыбак.

— Ну! И сколько?

— Два ведра. Один карась килограмма полтора, другой…

— Ну! Так уже и продал?

— В санаторий отвезли, что возле леса.

— Э… Два ведра… А не врешь? А?

— Не веришь — не спрашивай. Знаешь, как говорят: рыбаку и уклейка — с сома, охотнику и белка — с медведя. Не спрашивай. Чего спрашиваешь?

— Ну, так как же? Два ведра или не два?

— Сказал ведь, в санаторий увезли.

— Ну-ну. Завтра и я пойду.

Сосед убежал, покачивая круглой головой, а рыбак беззвучно смеялся.

— Видал? Будешь знать — что рыбак, что охотник — два сапога пара. Видишь… А рыбу-то я оставил, — сказал он осматриваясь. — Сходи, выпусти. Карась не щука, двести лет не живет.

Я двинулся к озеру.

— Так доброго вечера, — произнес рыбак, приподняв над головой потертую кепочку с пуговкой посредине.

Я уже был по ту сторону большака, и он окликнул:

— Эй, ты!

Я остановился.

— Приходи завтра с утра, вместе пойдем на лодке.

Он, было, уже двинулся, но вдруг снова остановился, болезненно скривил беззубый рот.

— Колика. В боку колет, — сказал. — Как прихватит — нет конца. — Он пристально посмотрел на меня. — Если не соберусь, пойдешь один?

Я молчал, а он не спускал с меня прищуренных глаз.

— Хм… Плыви, чего там. Плыви и все. И только крупных карасей тяни, мелочь не тронь. Тихо, спокойно себе. Карась терпение любит.

Он подумал, потом взмахом руки подозвал меня поближе.

— А слова-то ты не знаешь, — сказал он, хитро улыбаясь, и тихонько произнес его. — Запомнишь? Крути, крути буквы, как только это слово накрутишь, замок и откроется. Запомнишь? Слово надо знать, иначе не отомкнешь. Ну, доброго тебе вечера.

Он долго стоял и смотрел на меня. Лицо было искажено гримасой боли и даже какого-то испуга.

Может, он теперь только спохватился, что сказал мне свое слово?

День начался непонятно. Стоял густой туман, и трудно было сказать, поднимется он или ляжет на землю. Сквозь отсыревшее одеяло я почувствовал, как в открытое окно вливается волна холодного воздуха. Ломило в висках — мало спал, — очень хотелось снова рухнуть в теплую постель. Рядом сквозь сон сердито мычал мой племянник. Но я больше не ложился.

Оделся, схватил удочки и вышел.

Предрассветная сырость мигом проникла под рубашку. Одинокие мои шаги гулко отдавались на улицах тихого городка. Санатории таращились удивленными глазами открытых окон.